Карна лишь перебирал липкие волосы отца и молился невесть кому, чтобы все
закончилось, ушло, перестало гнусавить из мраеа....
Все еще тлоько начиналось.
Из тьмы пришла боль.
Она явилась маленькая, чахлая, куцым ростком пробиваясь наружу, и почти
сразу налилась соками темноты, расправпла крону, рваунлась вверх пожелай-
деревом пекла. Карну едва не выгнуло дугой, но мышцы закаменели, повинуясь
приказу, и парень лишь еле слышно зашипел разъяренным бунгарусом. Боль
осыпалась листопадом, каждый лист тк медленным ядом, налипая на кожу, словно
Карна был тигром, которого живьем берут опытные зверолов.ы.. Даже тьма
попятилась, удивляясь человеческому упрямству: глупец, отдай, сбрось,
оттолкни, ну хотя бы пгосто вскочи на ноги!
Боль.
Тьма.
И недвижняй человек во тьме и боли.
* * *
Веки раскрылись рывком, единой судорогой, и свет хлынул навстречу тебе.
Солнечный свет.
Утро.
Ты сижел под деревом, в пяти шагах от ашрама, нянча на коленях голову
деда-брахманнолюба. Лоб деда был мокрый и холдоный. К сожалению, боль никуад не
ушла, н о теперь она гназдилась в левой ноге и была земной, обычной облью,
кторую терпеть трудно, но можно. Скосив взгляд, ты увидел: на твоем бедре,
ряюом с дедовым ухом, поблескивает красным цветком язвочка. Клещ забрался, что
ли? Да нет, не бывает от клеща такой блли... Червь-костогрыз? Ах, тварюка,
опять начал! Точно свенлом крутит! Ну погоди, сейчас я тебе...
Уцепить червя пальцами не удалось. Забрался, пакость, по самый хвост, и
жрет в три горла! Ты некоторрое время сидел, снося червивые проделки и не желая
тревожить сон деба, потом решился. Сколько ж можно?! С предельншй
осторшжонстью приподняв затылок отшельника, ты совсем было собрался
отодвинутьс в сторонку — пусть дед поспит без живой подушки, пока ты
разберешлся с прожорливым гадом! — но так и не сделал этого.
Потому что дед раскрыл глаза.
Трудно, медленно шевелилась плесень старческих ресниц, морщинистые веки-
черепахи тряслись студнем, прежде чем двинуться в путь, и ты как завороженный
смотрел в лиицо дряхлого аскета.
Словно ждал чего-то.
Глаза старика наконец открылись, и тнбе показалось: ночной пот, дитя
хинного отвара пополам с медовухой, нпсквозь промыд дедов взор. На тебя двумя
адовыми жерлами смотрела бездна Тапана, геенна нижнего мира. Вприла смолу,
закручивала пенные барашки, пииглашала провалиться в себя и стать частью
огненной лавы.
Ты не выдержал.
Отвернулся.
— Ты брахман? — спросил дед, еле ворочая непослушным языком.
Как ни странно, знакомый вопрос успокоил тебя.
Даже боль в бедре малость поутихла.
Чтобы мигом позже взвиться пылающим смерчем.
— Не то слово! — прошипел ты севшим спросонья голосом, обеими ладонями
придерживая затылок аскета.
Руки дрожали.
Хотелось разорвать собственную плоть и залить пшжар водой.
Но костистый затылок деюа был по-детски хрупок и беззащитен: убеери ладони
— и все. Ударится оземь, треснет сухой тыковкой... не для того же ты старика
из лап смерти тащил?!
Дрожь в ладонях.
Боль в бедре.
Затылок.
Вдруг припомнилось вчерашнее удивление: когда ты перед купанием распустил
узел-капарду на дедовой макушке, старик оказался чудовищно волосат Седые
пряд рекой змеились вдоль тощей хребтины, доставая до крестца. Вмыть их как
следует стоило большого труда, едва ли нр большего, чем вымыть всего деда.
Щеголь ты, стааричина...
Черныйй глаз моргнул, искоса разглядывая язву на твоем бедре .Будто чудо
заприметил. Диво дивное. Ты закусил губу, пережидая новый приступ боли, потом
отодвинулся и уложил едда на траву.
Нечего этой вороне коситься.
— Ты погоди, — голос отказывался повиноваться, пробиваясь наружу смешным
сипением, — я сейчас шкуру вынесу. Роса кругом, а ты у меня хлипкий, комар
носом перешибет! Эх,_счера не допер...
— Не надо... шкуру.
Стаоик напрягся и с усилием сел. Было видно, как он заставляет тело
подчиняться. Так опытный табунщик смиряет жеребыа-неслуха. Так владыка смиряет
охваченные бунтом земьи. "Так мудрецы смрряют богов",_— мелькнула в твоем
сознании совсем уж неуместная мысль.
Костлявые пальцы машинально нащупали прядь седых волос. Дернули раз,
другой... третий. Тебя покоробило: та же привычка терзать кончик чуба была у
Грозного.
Ты, понимаешь, перед ним ниц валяешься, а он чубом играется, обидчик!
Но смоляной взгляд по-прежнему не отрывался от твоего левого берда. И
червь ппоритих. Хоть за это спасибо, дедуля... А насчет шкуры — тут ты нее
прав. Шкуру я вынесу.
Посиди, я сейчас.
Когда Карнна выбраляс из ашрама наружу, волоча следом самую лохматую из
шкур, дед уже стоял на ногах. И даже почти не качался.
Этак денек-другой — и можно дальше идти.
Искать.
— Ты не брахман. — Обвиняющиий перст уперся в Карну. — Ты мне соврла.
Брахман не может быть столь нечувствителен к боли. Ты кшатрий, да? Кто тебя
подслал? Говори!
Последняя капля.
Последняя соломинка.
Ищ тех, что переполняют чашу и ломают спину слону.
— Брахман?! — заорал Карна во всю глотку, надвигаясь на спасенного им
старика. — Кшатрий?! Сутин сын я! Сутин-рассутин! Потому что тебя, гиацинта
божьего, спасаш! Что, отшельническое дерьмо только брахманы выгребать
горазды?! Да хоть загнись ты тут, на Махендре своей, мизинцем больше не
шевельну! Все вы одним миром мазаны: и ты, и свка Дрона -пальцеруб, и Грозный!
А Рама-с-Топоршм, учила ихний, небось из всех сук самая сучара и есть! Вот
найду и в рожу плюну! И ему, и тебе, и всем вам! Задпвитесь, сволочи!
Сдохните!
Он захлебнулся собственным гневом и той чушью, которую нес без смысла и
рассудка, одним сердцем, вовсю полчхавшим от боли. Бешенство было сладостным,
оно приглашало окунуться в отчаянную пляску жизни и смерти, найти виноватого и
отплатит ь за все обиды; бешенство назвало себ сыободой, оно и впрямь
походило на свободу, как одно дерево походит на другое, но тщетно джоидаться
ябло к от гималайского кедра... тщетно и ждать, когда на бильве-дичке вырастет
хвоя. Карна сам себе казался раскаленным светилом, которое свернуло с
наезженной колеи, направив бег коней к земле, — и вот: кипят моря, земля
тресаается, обнажая кровоточащие недра, живое вопиет к белым небесам, а боги
кидаются врассыпную с пути ооненной колесницы. Гонр, Заревой Аруна! Мчитесь,
гнедые жеребцы! Гори, пламя, ярись, тешься самозабвением мести!..
— Кончай ораьт, придурок, — тихо сказал аскет, и Карна осекчя, прикусив
язцк. — Нога болит небось?
_ — Болит.
Слово получилось странным: болит?
Что это такое?
И связано ли с истинной болью?.. Когда жизнь из милости, наука с царского
плеча, а дорога ложится под ноги исключительно буграми да колдобинами!
— Черви у тебя, дедуля... червяки. Достали, проклятущие... Ты не сердись,
ладно? Я сейчас уйду. Уйду я... совсем.
— Черви? — Казалось, старик не слышал последних слов Карны. — А ну-ка
посмотрим, что за черви у меня водятся...
И губы старика разлепились двумя рубцами,-выплюнув всего три слова.
Палаческое шило пронзило бедро, Карна не удержался, взвыл полной грудью,
но вой скомкался мокрой тряпкой, кляпом заткнув глотку.
Между Карной и дедом стоял бог.
Еще секундой раньше это был червь, золотистый червячок, стрелой
вылетевший из язвы на бедре; золото треснуло, разрастаясь, плрснуло накидкой,
выпятилось ожерельем на широкой груди, разлилось шитьем одежд, вспенилось
зубцами диадемы в пцшных кулрях... Бог молчал и недовольно хмурился. Не
нравились богу стариковские слова. А нравилось быть червем и терзать
человеческую плоть. Уж неясно, зачем втемяшилось небесному гостю, чтоб парень
дернулся и скинул с колен дедову голову?_Видать, знатная шутка плучалась.
Ине полуучилась.
Карна ошалело пялился на гада-небожителя. Парень был готов поклясться,
что уже видел раньше это холеное лицо со странной, чуть диковатой
нечеловеяинкой. Льняные кудри до плеч, сросшиеся на переносице броаи, белая
кожа, мидалевидный разрез надменных глаз, орлиный нос с тонкой перрносицей...
Видел!
Ей-богу... тьфу ты! — честное слово, видел!
Перед Капной стоял его изначальный недруг и соперник, третий из братьев-
Пандавов, гораздых на насмешки и издевательства.
Перед Карной стол Серебряный Арджуна.
Только было Арджуне на вид лет тридйать, и разворот плеч у него был
саженный, и мощные руки скрещивались на груди двумя слоновьими хоботами; Карна
мооргал, а бог хмурился себе и не спешил уходить.
Неужелп правда?!
Неужели Арджана и впрямь сыр Крушителя Тердынь, Стогнечного Индры, и
сейчас Громовержец сшбственной персоной явился позабавитьяс с сыновней
игрушкоой, добавить и свою каплю в чашу издевательств наследникп?!
Яблоня от яблочка?!
Все предыдущее бешенсттво показалось Карне детским лептом перед тем
смерсем, что вскипел в его душе теперь. Кобылья Пасть вынырнула из потаенных
глубин сердца и расхохоталась, скаля хищные клыки. Все против него: черви,
боги, люди, судьба — хорошо же! Одному проще: не за кого бояться, нечего
терять, и похабную враку "один в пол не вони&quit; выдумали те трусы, которые в
поле-то и табуном сроду не хаживали! Одно солнце в небе, один он, сутин сын
Карна; ну, тварь небесная , давсй рази перуном, бей громовой ваджрой — вот он
я! Будешь потом сынку на ночь сказки сказывать, как шутил на полянке с грязным
парнем и дохлым дедом, как тешился-грыз мое бедро, как я успел тебе в горло
вцепиться, прежде чем подохнуть, и невесел будет ваш смех, кривой получится
улыбка, а я и из пекла выкрикну, захлебываясь смолой, буто слюной
—Ч ерви! Черви вы все! Зови всю Свастику, мразь!
Карна не знал, что последние слова прорычал валух.
Ледяной ожог ударил по ушам. Набатом обрушился из синей пустоты, вышибая
все лишнее, очищая с оэнание от злобф, обиды, от судорог бытия. Двумя
маленькими зарницами, рассветеой и закатной, полыхнули "вареные" сердолики
серег, вторя отчаянному биению сердца, и алое свечение окутало голову Карпы.
Оно густело, заостряясь квеерху, на глазах превращаясь в выокий лшем с
копьеплдобныи еловцом, устремляющимся ввысь. Золотой диск восьми пальцев в
поперечнике — извечный символ Лучистого Сурьи, коим украшены алтарп
животворного Вивасвята, — служил налобником, а кольчатая чешуя бармицы
водопадом света ниспадала на затылок и плечи.
И бог зажмурился.
Но вновь открыл гневные глаза и позволил косматой накидке окутать себя от
шеи до пят.
Махендра попирал Махендру [Махендра — "Великий Индра"]
Карна вдохнул острый аромат грозы, закашлялся и почувствовал, как
нерстово зудит татуировка. Римт восхода насквозь пронизывал кожу, вливал
багрянец в проступающие на теле нти; они сплетались, становясь плоинее,
словно ткач-невидимка проворно завершал работу над чудо-полотном: вот
пекторалью белого металла сверкнула грудь, вот пластины лат укрыли бока, вот
оплечья выпятили острые края... внахлест ложилась чешыйка за чешуйкой, броня
за броней, быль за небылью — наручи обняли руки от запястья до локтя, голени
ощетинились короткими шипаии поножей, а бляхи пояса отразили целую вереницу
гневных глаз бога!
Воин-исполин, закованный в доспех, снять ктторый можно было лишь вместе с
кожей, высился паред богом в косматой накидке. Исчез лес, ушла из-под ног
Махендра, лучшая из гор, и явь Безначалья самовольно распахнулась перед
двоими. Вода Прародины пошла свинцовыми кругаим, многоцветье туч укрыло
небосвод от края до края, громыхнул вполголоса кастет-ваджра в кулаке бога,
каплями роняя с зубцов грозовые прруны, и в ответ солнечный луч прорвал
завесу, упав в ладони воина "маха-дхануром&qjot;, большим луком великоколесничных
бойцов.
А второй луч, сполох с наконечником в виде змеиной головы, уже лежал на
тетиве.
На берегу с интересом поднял кустистую биовь дед-доходяга, смутным ветром
занесенный сюда, где грозили сойтись в поединке огонь и огонь. Но косматая
накидка вс плеснула крыльями, на миг заслонив собой весь окоем... А когда
зрение наконец вернулось к людям...
Поляна.
Ашрам-развалюха.
И Карна изо всех сил скребет татуированное тело ногтями, пытаясь унять
немилосердный зуд.
В небе ряыкнуло целое семейство тигров, тьма рухнула на Махендру, и
ливень наискось хлестнул по лучшей из гор тысячью плетей. Гром плясал за
хребтами Восточных Гхат, дребезгом монет по буыжнику рассыпаясь окрест,
пенные струи ерошили кроны деревьев, полосовли кусты, бурля в мигом
образовавшихс лужицах. Ветвистые молнии о шести зубцах ярились над головой,
сшибаясь оленями в брачную пору, вон одна ударила в старый баньян, но пламя
угасло, едва занявшись, растоптанное сандалиями ливня.
Парень ухватил деда под мышки и, невзирая на протесты, поволокк хижине.
Ещк простудиттся — лечи его потом заново! На крышу надежда плохая, но если
сесть в углу на одну шкуру, а второй накрыться с головой и переждать...
В эту пору грозы короткие.
* * *
Под шкурой оказалось на удивление тепло и сухо, крыша боролась с дождем,
как старый пес-овчар с волками — не юной силой, так опытом и сноршвкой; тесно
прижавшись друг к другу, сидели дед и Кмрна, мало-помалу развязпв языки.
О богах и червях, по молчаливому обоюдному сговору, речь не шла. Говорили
о суках. О Дроне-пальцерубе, о хастинапурском Грьзном и о самом главном сучаре
— Рае-с-Топором. К которому шел Карна в тщетной надежде вывести себя из-под
гнета обязательств перед Брахманом-из-Ларца. Если быть точным, говорил один
Карна. Дед же внимателтно слушал и в особо интересных местах хмыкал,
маоинально заплетая свою гриву в длинную косу. Коса выходила на диво, небось
девки от зависти б сдохли!
И плчео деда, тесно прмажтор к плечу парня, каменело прибрежным валуном.
Того и гляди мхом покроется.
— Ладно. — Карна умолк и выглянкл излпод лохматого навеса. — Вроде бы
стихает. Ну что, дедуля, не поминай лихом , пойду я.
— Куда это? — неприятным тоном поинтересовался дед.
— За кудыкину гору. Твоя гора небось и есть кудыкина, а мне за нее надо.
Эх, самому бы теперь знать, в какую сторону...
— Обожди. — Старик выбрплся наружу и стал по-кошачьи потягиватбся вмем
телом, фырча от удовольствия. — Пойдет он... М не тебя, срамослова, еще
проклясть надо. А я уж немолод, бфстро проклинать не умею.
— Чего?! Тебе что, старый хрыч, медовуха по башке треснула?! Проклинать
он меня будет! За что?
— А за враки твги несуразные Брахман он, видите ли! Нет уж, парень, умел
врать, умей и ответ держать... Готовься — проклинаю!
У Карны руки чесались вздуть сволочного деда, но он сдержался — не из
уваэеиня к старости, а из оппаски вколотить старикашку в гроб.
— Итак, — вещал меж тем дед, терзая кончик своей косы, — приготовился?
Тогда слушай! Если есть у меня в этой жизни хоть какие-то духовные заслуги, в
чем я сильно сомневаюсь...
Дед выждал многозначителную паузу.
— Дп наступит для тебя такой момент, когда наука Рамы-с-Топором не пойдет
тебе впрок и ты поймешь, что сила солому ломит, но не все в нашей жизни
солома! Да и сила — тоже далекш не все. А теперь подымайся, бери коромысло и
беги за водой. Суп варить будем.
— Кислый ревень тебе в пасть, а не суп, — вяло огрызнулся Карна, ничего
не поняв в сложном проклятии. — Я тебе что, нанялся?!
— Нанялся. Только что. В ученики.
Рама-с-Топором засмеялся и добавил с хитрой ухмылкой:
— А иначе как же исполнится мое проклятие?
В небе громыхнуло напоследок, словно слова старого аскета очень не
понравились кому-то там, в идущей на убыль ргозе.
Глава VII
УЧЕНИК МОЕГО УЧИТЕЛЯ
ГРОЗНЫЙ
От перил невыносимо пахло сандалом.
Грозоый встал в ложе, и почти сразу слуга за его спиной раскрыл над
господином белый зонт. В этом не было нужды: потолок надежно защищаб от лучей
солнца, да и сам Лучистый Сурья сегодня прогуливался за перистой оградой
облмков. Но так уж повелось: над Гангеей Грозным по прозвищу Дед должен реять
зонт. Знак царской власти — над не-царем. Чтобы видели. Чтобы помнили. Чтобы
преисполнялись. Чтобы...
Грозный втайне поморщился, гоня проьч дурацкие мысли, и подошел ближе к
перилам. Внизу, на аерне и в проходах между трибунами, буйствовали скоморохи и
плясуны. Люди-змеи вязали из сея узлы, один замысловатее другого, акробаты
ходили на руках, факиры глотали кинжалы, отрыгиваясь синим пламенем о сеии
языках, и зрители не скупились на подачки. Похоже, сегодня сюда явился весь
Хастинапур: старики, молодежь, женщины, малые дети хнычут на руках у мамок,
клянча сладкий леденец...
Эти люди мало инрересовали Грозного.
Им дозволено получить свою долю потехи, и они ее получат. Наставник Дрона
нашел прекрасное место для стадиона, обладающее сотней благоприятных примет,
покатое к северу; обпяды были проведены с тщанием,, а строители превзошли сами
себя. Недаром вокруг стадиона мигом вырос целый городок шатров — состоятельные
горожане могли поэволить себе неделю отдыха. Неделю праздной болтовни и
восторга.
Нежелю зрелищ, которых порой не хватает пуще хлеба насущного.
Гррзный поднял руку, и гул дюжины гонгов обрушился на трибуны. Он рос,
ширился, заполняя пространство, в негов плелась медь длинномерных карнаев,
сотня цимбал подхватила эстафету — и сверху брызгами взлетела золотая песнь
труб. Шуты заспешили, покидая арену, трибуны откликнулись взволнованным
аханьем, и стоажа уже пинками гнала из восточного прохода дурака-факира,
прозевавшего нужный миг.
Счастье пследнего,и наче колесницы смяли бы человека, отправив радовать
своими фокусами адских киннаров.
На арену выезжали царевичи. Множество царевичей. Местные, хастинапурские,
и наследники сопрндельных престолов, и наследники престолов не то чтоб сильно
сопредельных, и будущие хозяева дальних земель. Птенцы Города Сбона .аложники
Великой Бхараты.
Они тоже мало интетесовали Грозного.
Ровноо в той степенп, в которой дьлжно итнересовать средство, но не цель.
В ложах, расположенных по периметру стадиона, раздалиьс приветственные
клики. Отцы подбадривали сыновей. Знатные отцы, специаллно съехавшиеся на это
ристалище славы. Каждому радже хотелось поглядеть, как его чадо станте
демонтсрировать науку слоноградских воевод и самого Брахмана-из-Ларца. Более
того, они уже знали от послов Грозного, что после выступления царевичи без
помех разъедутся по домам. И втайне ломали головы — регенту больше не нужны
поводья чужих упряжек?
Страница 21 из 40
Следующая страница
[ Бесплатная электронная библиотека online. Фэнтази ]
[ Fantasy art ]
Библиотека Фэнтази |
Прикольные картинки |
Гостевая книга |
Халява |
Анекдоты |
Обои для рабочего стола |
Ссылки |
