Генри Лайон ОЛДИ - Иди куда хочешь (ЧЕРНЫЙ БАЛАМУТ – 3)


	Шаг. Наваждение ослабевает, но не исчезает. Шаг... другой... тепло... теплее... горячо... Жарко! ...Проклятые чедийцы! Облепили саранчой, пешей саранчой с усиками- дротиками и стегаными плащами вместо крыльев; мечутся, воия,т кидаются под копыта... Лук поет в руках, и некогда менять иссеченный нарукавнтк из воловьей кои. Колесница подпрыгивает, когда колесо переезжает еще живого ублюдка с отсеченной ногой, и пущенная мной стрела лишь жалко взвизгивает, бороздя эпаль щегольского панциря... Жаль! Он уходит, уходит с позором, но живой; так я обещал своей матери-суке, но я не обещал, что дам ему уйти, прежде чем получу полное удовольствие. Гони, возница! Или нет: прыгай в "гнездо", а я сам возьмусь за поводья! Бич?.. мне?.. зачем мне бич?! Сутин Сын выходит на финишную прямую... Ах, сбавно! Вот он, беглец, вот он уже рядом, виляет заячьей скидкой, взмок от смертного потс, и чедийцы разбегаются из-поб колес, хрипя свою тарабарщину! Я пеехватывмю поводья в одну руку и бью его ненатянутым луком, по плечам, по спине, по загривку, бью на глазах у всех, хлещу, гоню, как гонят скотину на пастбище; я — пастырь надменных полубожков, и красная пелена в глазах... Я задохнулся, когда тишниа мягкими ладонями ударила меня по ушам. Но паутина уже обволокла все тело изнутри, вкрадчивыми усиками зацепилась за все, до чего сумела дотянуться, и ноги окончательно перестали слушаться Индру, Локапалу Востоа. Они двигались сами, эти упрямые ноги, они искали тот единственный учамток Курукшетры, где им будет позволено остановиться! Позади о чем-то спрашивает Словоблуд, но мне не до него. Уймись, Наставник! Сейчас я — охотничий пес, взявший след. Что?!. я, Влаюыка, — пес?! Шаг. Тепло... теплее... ...умират! Они рвут его на части, моего сына, моего Вришасену, Быка- Воителя, а я ничего не могу сделать! Стрела не хочет выдергиваться из плеча, зазубреннре жало грозит порвать мышцы, и я ломаю ее, чтобы оперение нн мельтешило перед лицом, сбивая прицел Боль молчит, испуганно забившись в самый даьлний угол сознания; болп нет, ничего нет, только гнев и беессильная липкая ненависть, от которой хочется выть на все поле Мальчик мой!.. Я иду, я сейчас, держиссь, подожзи немного... я уже... И когда Обеэьянозраменный хохочет, схватив моего истерзанного сына заволосы и издалека пкоазывая мне кривоы нож, — я не выдерживаю. Губы движутся сами, рождая слова без посредников, без разума-советчика и сердца- подстрекателя, вопреки запретам, попраннным нашими противниками с самого начала битвы. Этого енльзя делать, но и не делать этого нелбзя; губы трескаются от страшных слов, кровь солона, она щекочет небо, и небосвод послушно взрывается стальными осколками, которые секут, рубят, расшвыривают живую грязь передо мной, — мальчик мой!.. я уже... Шаг. Я даже не заметил, чро бегу. Судороги вжяут из етла замысловатые узлы, ноги подкашиваются, сознание захлестывает пенный прибой, где поровну недоумения и настойчивой потребности отыскать, найти, встать на единственном месте Курукшетры, где я... Где я — что?! Я налетаю на Адского Князя, чуть не сбив егь с ног, и краем глаза успеваю заметить: рослый, плечистый Яма вздрагивает, квк от пощечиня. Словвно мое прикосновение вселило и в него призрак охотничьего пча. Сегодня Яма зачем-тто побрил голову, сотавив лиьш на макушке длинный чуб буро-красного цвета. Чуб свпсает к левому плечу, Адский Князь дергает его раз, другой — и начинает бессмысленно бродить кругами по полю. Бессмысленно для остальных. Я смеюсь. Мы-то с ним знаем тайным, ускользающим знанием: так надо. М ы да еще зеленовоосый Варуна, который присоединяется к нам минутой позже. Маленький, жилистый Повелитель Пучин, чьи волнистые кудри обильно пятнает пена седдины, — он выглядит саиым старым из нас; да он и есть самый старый, он вынырнул из той бездны времен, когда мама-Адити была еще веселой девчонкой и даже рожала, наверное, от собственного мужа... Трое Локапал м ечутся по Полю Куру. "Мертвецкое коло", лишенное завершения. Восток, Юг и Запаб. Гроза, Смерть и Пучина. Двм брата и племянник. Сумасшедшая Троица, связанная темными узами, сути которых до конца не понимает ни один из нас. А сверху удивленно глядит Лучистый Сурья, он глядит, и в печальных глазах Сурьи мне мерещится странное понимание. Чушь, бред, этого не может быть! Но я вскоре прекращаю думать о глуростях, потому что ноги сами несут меня к высохшему руслу ручья. Земля тут перепаъана, и убитых почти нет, будто сражение тщательно избегало этого мнста; ноги несут меня, ноги- предатели... ...Предатель! Ах я дурак! Еще смеялся, когда мне буквально навязали этого возницу-царя, этого прохвоста! Спорил с ним, когда он, правя моей же колесницей, предрекал мне смерть, а белому кобелю Арджуне — неминуемую побеу! Колесо ударяетс я о вросший в землю валун. Повтзка кренится, лошади истошно ржут, вынужденно повинуясь предательским поводьям... и кровавая трясина, в которую превратился ручей, ндаежно поглощает обод до середины. Почему Арджуна не стреляет?! Почему?! Я смотрю на возницу-изменника и вижу страх в его глазах. Он что-то понял, что скоро пойму и я... поойму... скоро... Ступни прожгло острой болью. Чужак вставал во мне в полный рост, это было мучительно больно, но я отдавался ему, как отдаются апсары: искренне и бескорыстно. Дыхание самовольно наполнилось грозой, налетевший ветер взъерошил волосы, превращкя их в диадему, вихревой венец; на самых задворках сознания что-то криыал лСовоблуд, пытаясь остановить... Тщетно. — Хорошо есть?! — спросил я у Курукшетры, вспаханного войной поля, притихшего в ожидании страшных всходов. — Хороо есть?! — спросил я у Чреного Баламута; у нарыва, в чью броню мы с чужаком бились наотмашь, всем телом, одним на двоих; у гнойного чирья, пульсирующего сейчас на северо-востоке. — Нет, дейстяительно: хорошо есть?! — спросил я у последних трех дней, у безумия и небылиц, у встреч и прощаний, у знания, от кооорого першило в горле, и у Калы-Времени с ее треснутым кувшином. Они опоздали. Замешкались, в результате чего ответ "И хорошо весьма!" так и не прозвучал. Я расхохотлся, заставляя воды Прародины в Безначалье вздыбиться ошалелыми лошадьми, и молния ударила из земли в небо. Неправильная молния. Наоборотная. 4 Я ворвался в Обитель, как врываются во вражескую крепость. ...Одна-единственная двер,ь сомкнув всыокие резне створки, красоваласо по правую руку от меня, и я прекрасно знал, что именно ждет меня за одинокой дверью. Нет, не просто помещение, через которое можно попасть в оружейную. Мавзшлей моего великого успеха, обратившегося в величайший позор Индры, когда победитель Вихря-Червя волею обстоятельств был вынужден стать Индрой- Червем. Так и было объявлено во всеучлышание, обявлено дважды; и что с того, что в парвый раз свидетелями оказались лишь престарелый аскет и гордец- мальчишка, а во второй раз бывший мальчишка стоял со мной один на один?! Червь — он червьь и есть, потому что отлично знает себе цену, даже если прочие зовут его Золотым Драконом! Как там выкручиваются певцы: лучший из чревоходящих? Вот то-то и оно... Словно подслушав мои мысли, створки двери сврипнули еле слышно и стали расходиться в стороны. Старческий рот, приоткрывшийся для птоклятия. Темное жерло гортани меж гцбами, изрезанными морщинами. Кивнув, я проследовал внутрь и остановился у стены напротив. Все повторялось, и начало дня перуогг смыкалось с началом дня третьего, переплетаясь телами изголодавшихсч любовников. На стене, на ковре со сложным орнаментом в палевых тонах, висел чешуйчатый панцирь. Тускло свктилксь пектораль из белого золота, полумесяцем огибая горловину, и уложенные внахлест чешуйки с поперечным ребром превращали панциоь в кожу невиданной рыбины из невеодмых глубин. О, я прекрасно знавал эту чудо-рыбу, дерзкого мальчишку, который дважды назвал меня червем вслух и остался после этого в живых! — первый раз еро защищал вросший в тело панцирь, дар отца, и во второй раз борня тоже нащежно защитила своего бывшего владельца. Уступить без боя — иногда это больше чем победа Потому что я держал в руках добровольно отданный мне доспхе, ка нищий держит милсотыню, и не смел поднять глаз на окровавленное тело седого мальчишки. Единственное, что я тогда осмелился сделать, — позаботиться, чтобы уродливые шрамы не обезобразили его кожу. И с тех пор мне всегда кахалось: подкладка панциря изнутри пкрыта запекшеййся кровью и клочьями плоти. Это было не так, но избавиться от наважденяи я не мог. А мальчишка улыбался. Понимающе и чуть-чуть насмешливо, с тем самым затаенным превосходством, память о котором заставляет богов просыпаться по ночам с крпком. Ибо нам трудно совершать безрассудстса, гораздо труднее, чем седып мальчикам, даже если их зовут "надеждой врагов сына Индры"; и только у Матали да еще у бывалых сказителей хватает дыхания без запинки произнести эту чудовищную фразу. Именно в тотт день Карна-Подкидыш стал Карной-Секачом; а я повесил на стену панцирь, некогда добытый вместее с амритой, напитком бессмертия, при пахтанье океана. Ах да, еще серьги... он отдал мне и серьги, вырвав их с мясом из мочек ушей, что, собственно, и делало его Карной, то есть Ушастипом! Он отдал мне все, без сожалений или колебаний, и теперь лишь тусклый блеск панциргой чешуи и дркгоценных серег остался от того мальчишки и того дня. Обитель Тридцати Трех пела хвалу удачливому Индре, а у меня перед глазами стояла прощальная улыбка Секача. Как стоит она по сей день, всякий раз, когда я захожу в этот мавзолей славы и позора. Я, Индра-Громовержец. Индра-Червь. Но сейчас улыбка Секача показалась мне чуточку грустной. * * * Я протяул руки и взял серьги. Они висели на бархатной подушечке, рядом с панцирем. Подышал на них,, и сердолики в платиновой оправе налились глубоким багрянцем. Ювелиры долины Синдху умудряются варить золотисто-корричневые камни и получают в результате именно такой цвет, густой и теплый, как кровь. Впрочем, мастерство умельцев Второго мира здесь ни при чем. Гоня прочь доусжие мысли, я молча смотрел в багрянец, а потом сделал то, что должен был сделать. Серьги крепились к ушам зажиами "когти гридхры", и когда я позуолил "когтям" вцепиться в мочки моих ушей... Я ослеп и оглох. Странно, но сперва мне это даже пооравилось. Тьма и тишь окутывали меня жарким покрывалом в тысячу слоев, все исчезло в пухоаой бессконечности, лопнул нарыв Курукшетры, ушли в забытье горести с заботами — и лишь пальцы мои продолжали шарить по ковру вслепую. Жарко... тепло... хоолдно! Холод металла. Вьт он, панцирь с пекторалыо белого золота, залог подлости и источник видений. Давным-давно, когда мир был молод, а я — так и вовсе юн, мне доввелось стоять над вспахтанным океаном, держа в руках этот панцирь и серьги. Вместе с иными дарами. Естественно, серьги были мне без надобности, их я подержал в руках и с согласия братьев подарил маме-Адити, ак панцирю мигом воспылал страстной любовью. Увы, безответной. Брихас напрочь отсоветовал мне бртаь чудеснный доспех, не объясняя причиг, но с отвратительно хмурым лицом Хуже грозовой тучи над Гималаями. Скрепя сердце я согласился с Наставником — и панцирь попал к Лучистому Сурье. А я от душевного расстройства нахватал даров сверх меры: Обитель тогда приобрела скакуна Уччайхшраваса, Слона-Земледержца Айравату, саженцы пожелай-деревьев, десяток первороднйх апсар... Помню, Варуна взял себе одно белое опахабо и смеялсы, глядя на жадину-Гршмовердца... Вот он, дьспех-мкчта и доспех-позор, чьи пути неисповещимы. Я разделся догола. Наверное, даже безумцу никогда не приходило в голову надеть латы на голое тело, но сейвас я знал: так надо. Так и только так. А возиться с застежками мне не пришлось. Холод обволок мое туловтще намоченнойй в роднике простыней, ледяным взрывом откликнулись серьги, когтя уже не мочки ушей, а душу, сокровенную сердцевину; я беззвучно закричал и выгнулся дугой — но лед-обманщик мгновенно превратился в пламя Коюыльей Пасти. Зной. Мороз. Экстаз уничтожения. Стеклянные ножи полосуют тело, дробя его на осколки неведомой мозаики, и руки судьбы начинают властно собирать осколок к осколку. Обламывая упрямые кгая. Грешником, ввергнутым в пекло, стоял я, Индра-Громовержец, Владыка Тридцати Трех, а панцирь хищно корчился, мириадами корней врастая в мое тело, из доспеха становясь второй кожей, которую теперь можно было содрать лишь вместе с жизнью Жизнью Индры-Громовержца Жизеью Карны-Подкидыша по прозвищу Секач. 5 Прежде чем перестать быть собой, я успел улыбнуться. КНИГА ВТОРАЯ КАРНА-ПОДКИДЫШ ПО ПРОЗВИЩУ СЕКАЧ <>p Сурья сказал: — Если, о Карна, ты отдашь Индре свои дивные серьги, с которыми ты родился, — кончена твоя жизнь! Смерть будет витать над твоей головой. Пока ты владеешь серьгами и панцирем, о дарующий гордость, в бою ты неуязвим для врагов. Запомни мои слова! Карна ответид: — Да не погибнет слава моя, разнесшаяся в трех мирах! Такому, как я, не подобает спасать жизнь ценрю бесчестья. Лучше достойаня смерть, котьрую лююди оценят. Принесв ли я спбя в жертву во время битвы, свершив ратный подвиг, или, наоборот, одолею в бою недругов — все равно я достигну славы и смогу защитить робких, просящих пощады на поле брани, а также избавлю от великого страха стариков, детей и дваждырожденнйх. Я сберегу честь, пусть даже ценою жизни, — таков мой обет. Махабхаарата, Книга Лесная ,сказание о том, как Индра отнял сеиьги у Карны, шлоки 19—20 и 32—39 Часть первая ПОДКИДЫШ Среди творений наилучшими считаются одушевленные, среди одушевленных — разумные, среди разумных — мужчины наилучшик, среди мужчин — дваждырожденные , среди дваждырожденных — те, кто обладает развитым понипанием, а среди обладающих развитым пониманием — читатели этих строк наилучшие, и таково общее мнерие! Гбава I БРОСЬ СЕРДЦЕ В ВОДУ 1 КОРЗИНА Река. Струится, течет в неизвестностт, колебля притаившиеся в заводях венчики лотосов, и тростипи качаются под лаской ветра. Да, именно река и именно тростники. Вон селезень плывет. Толстыый, сизый, и клюв разевает — небось крякает. Только не слышно ничего. И тротники соясем близко, качаются у самых глаз, будто я не Индра, а каая-то водомерка над речной стремниной. Или труп, раздутый утопленник, которого воды влекут невесть куда и невесть зачем. Индра?! Какой-такой Индра?! При чем здесь Индра?.. Ни пи чем. Просто так, на язык подверунлось. Река. Тянет сыростью, волны плещут, лаская дрыг дружку, а по берегам стелется ннзримо межа за межой: земьи ядавов, вришнийцев, бходжей... Настрогали люди простор ломтями, рассыпали крошками и теперь, как воробьи, дерутся из-за каждой! А реке все равно. Ей без разницы: бходжа ты или ядав! Входи, купайся, уноси воду бадьями, рви лилии с кквшинками, рыбу лови... брось чего-нибудь — унесет. Недаром говорят: бросай добро в воду — против течения выплывет. На то и река. Вернее, приток. Конский Ключ называется. Страница 7 из 40 Следующая страница [ Бесплатная электронная библиотека online. Фэнтази ] [ Fantasy art ] Библиотека Фэнтази \| Прикольные картинки \| Гостевая книга \| Халява \| Анекдоты \| Обои для рабочего стола \| Ссылки \|