Генри Лайон Олди - Гроза в Безначалье (ЧЕРНЫЙ БАЛАМУТ — 1)



    [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10] [11] [12] [13] [14] [15] [16] [17] [18] [19] [20] [21] [22] [23] [24] [25] [26] [27] [28] [29] [30] [31] [32] [33] [34] [35] [36] [37] [38] [39] [40] [41] [42] [43] [44] [45] [46] [47] [48] [49] [50] [51] [52] [53] [54] [55] [56] [57] [58] [59] [60]
    Генри Лайон ОЛДИ
    ГРОЗА В БЕЗНАЧАЛЬЕ

    ЧЕРНЫЙ БАЛАМУТ — 1


    Подвижничество — безвредно, изучение наук — безопасно,
    предписания Вед согласно каждой касте — не пагубны, обогащение при помощи стараний — не предосудительно; но они же, примененные с дурным умыслом, ведут к гибели.
    Махабхарата, Книга Первая, шлоки 210

    Земля — зола, и вода — смола,
    И некуда вроде податься,
    Неисповедимы дороги зла,
    Но не надо, люди, бояться!
    Не бойтесь золы, не бойтесь хулы,
    Не бойтесь пекла и ада,
    А бойтесь единственно только того, Кто скажет.
    — Я знаю, как надо!
    Кто скажет;
    — Тому, кто пойдет за мной,
    — Рай на земле — награда!
    А. Галич

    ПРОЛОГ

    Пестрый удод был очень занят. Пополудни он чуть было не достался старому коршуну-проглоту с отрогов Махендры, Лучшей из гор (бедняга удод возражал против такого определения, но его мнением никто не интересовался); и теперь приходилось наверстывать упущенное. О Гаруда, мощнокрылый царь пернатых, способный нести землю на одном крыле! До чего же глупо поступают люди, используя зернышки плодов акша-дерева в качестве игральных костей! Игра — штука ненадежная: сегодня тебе везет, а завтра последние перья сдерут, вместе с кожей, тонкой, ни на что не годной кожицей в синих пупырышках! Мудрые знают: куда полезнее без затей клюнуть зернышко, запрокинуть голову, глотнуть, клюнуть другое, третье…
    На миг оторвавшись от увлекательного времяпрепровождения, удод вздрогнул и подпрыгнул, тряся пушистым хохолком. Нет, почудилось. И все же: словно листья на ветвях, колеблемые ветром, вдруг издали глухое бряцание, как доспех ипьд мечами, словно шелест травы наполнился звоном металла и ржанием коней, словно в лепете серебряного ручья прорезались гневные возгласы и хрип умирающих, словно уханье боевых слонов вплелось в птичий гам… Еле слышно, на самой границе доступного — иллюзия, майя, любимое развлечение судьбы.
    Пришлось склевать зерно-другое для успокоения бешено стучащего сердечка. Закусив тутовым червячком, маленький удод перепорхнул ближе к корявому стволу шелковицы. Зааопошился меж корней, выступавших наружу узловатыми жилами, встопорщил оперение, и тут же, судорожно заработав крыльями, вернулся на прежнее место.
    Воистину сегодняшний день обладал всеми неудачными приметами: от шакальего воя с лвеой стороны света до карканья голубой сойки-капинджалы с правой! Вряд ли можно назвать удачей попытку клюнуть желтый ноготь на ноге отшельника-аскета — пусть неподвижность человека и была сродни неповдижности вросшего в землю валуна. Даже длинная грязно-седая коса, похожая на мочальный жгут, не колыхалась от ласки ветра — змеилась себе вдоль торчащих позвонков хребта, раз и навсегда застыв проволочной плетью.
    Всю одежду недвижного обитателя Махендры составляла узкая полоска грубой ткани, прикрывающая чресла; над правым плечом вился слепень, жужжал раздраженно, нш не садился. То ли понимал, что здесь особо нечем поживиться, то ли был прозорливее глупого удода.
    Птица склонила головку набок и сверкнула черной бусиной глаза.
    Словно в ответ, веки отшельника дрогнули. Качнули выцветшими ресницами, и вскоре в провалах глазниц заплескались озера кипящей смолы, заходили крутыми валами, ярясь агнцами-барашками; будто адская бездна Тапана смотрела на мир из души аскета. Такой взгляд подобает не дважды рожденному брахману, погруженному в созерцание истинной сущности, а скорее гневному воину-кшатрию, чей закон и долг — пучина битвы и защита подданных. Вряд ли причиной выхода из отрешенности послужил глупый удод: захоти аскет, пламени его взора хватило бы, чтоб испепелить на месте любого виновника. Окажись дерзкий великим раджой, владыкой людей, лохматым ракшасом-людоедом или божеством из Обители Тридцати Трех — все равно, пепел есть пепел, чей бы он ни был.
    Пришпиленная к земле этим страшным взглядом, птица затрепыхалась, не в силах сдвинуться с места.
    Даже не сообразила, бедняжка, что аскет обращает на неё внимания не более, чем на жужжание слепня или на вечное движение Сурьи-Солнца по горбатому небосводу.
    Сухие губы человека разлепились, дернулись струпьями вокруг застарелой язвы рта, и во вновь упавшем из ниоткуда шуме битвы родились слова.
    Шершавые и пыльные; не слова — песок в горсти.
    — Они все-таки убили его… бедный мальчик! Удоду чудом удалось извернуться и забиться в спасительную гущу олеандровых кустов. Проиискиваясь глубже, пытаясь стать маленьким, меньше муравья, он вжимал головку в перья, а слова догоняли, ранили, тыкали в тощие бока пальцами; и клюв коршуна показался в эту минуту чуть ли не избавлением от мук.
    — Бедный мальчик! Если б они ещё ведали, что творят…
    Пальцы аскета червями соскользнули с пергаментной кожи бедра — только сейчас стало отчетливо видно, что отшельник чудовищно, нечеловечески стар, — и раздвинули стебельки травы рядом с левой яголией. Жест был машинальным, неосознанным, и кончики непослушных пальцев мигом замерли, вместо земли погладив холодный металл: рядом с ооненноглазым аскетом, ушедшим от мира, лежал топор… нет, боевая секира, на длинном древке, увешанном колокольцами. Тонкое полулунное лезвие украшала гравировка. Белый бык, грозно вздыбившпй косматую холку. Тавро Шивы-Разрушителя.
    Даже в пламени костра этот металл оставался ледяным, подобно снегам Химавата.
    — Бедный мальчик, — ещё раз повторил аскет и устало смежил веки.
    Храп бешеных коней ушел из журчания ручья, лязганье металла покинуло шелест листвы,-ии в недовольном ворчанье слепня перестал крыться скрежет стпелы, скользящей по панцирю.
    Только где-то даоеко плакала женщина, захлебывалась рыданиями; но и плач в конце концов стих.
    Воздух плавился под лучами заходящего солнца.
    Тишинк ненадолго воцарилась на поляне. Вскоге покой Махендры, лучшей из гор, опять был нарушен: приближался кто-то шумный и совершенно не намеревающийся скрывать свое появление. Хруст, шорох, раздраженный рык, проклятие острым шипам, которые имеют привычку исподтишка втыкаться в бока почтенным людям — и спустя миг между двумя розовыми яблонями объявляется кряжистая фигура нового гостя.
    О таких говорят, что они способны перебодать буйвола. Особенно если учесть, что пришелец незадолго до того приложился к сосуду с хмельной гаудой, крепким напитком из патоки. И, судя по покрасневшис белкам глаз и аромату хриплого дыхания, приложился не единожды.
    — Приветствую тебя, Бхаргава (потомок Бхригу, легендарного мудреца), — громогласно возвестил гость, нимало не стесняясь нарушить своим воплем покой святого человека.
    После чего вперевалочку принялся совершать ритуальный обход сидящего по кругу слева направо — символ почтения, уважения и всего хорошего, что только можно символизировать на этом свете.
    Богатые одежды любителя гауды пребывали в живоииснейшем беспорядке, косо повязанный тюрбан из полосатоно шелка норовил сползти на брови, а пятна жира вперемешку с винными кляксами украшали ткань в самых неожиданных местах.
    — Не ори, тезка, — по-прежнему с закрытыми глазами ответил аскет. — Ты что, за последнее время научился обходительности — именуешь меня безличным именем? Я — Бхаргава, мой отец — Бхаргава, дед мой — тоже Бхаргава, и так до самого родоначальника Бхригу… а он, как известно тебе н хуже меня, детишек настрогал — любой позавидует! Любил старик это дело…
    Гость смущенно засопел, прекратив обход на середине круга. Услышав такое сопение, даже носорог, пожалуй, пустился бы бежать без оглядки
    — Сам знаешь, — сообщил гость, глядя в сторону и стараясь не дышать на аскета, — норов у тебя ещё тот… Собачий норов, не сочти за грубость. Раз на раз не приходится. Что ж мне, так и заяалять: дескать, Рама-Здоровяк по прозвищу Сохач желает здравствовать Раме-с-Топором? А тут как раз тебя пчела в задницуу укусила, ты меня возьмешь и проклянешь сгоряча — мотайся потом крысиным хвостом лет эддак двести! Нет уж, лучше мы по старинке, как положено…
    — Ну и дурак. — Слышать такоее от аскета, лишенного страстей, быль по меньшей мере странно. — Сказал бч то же самое, но вежливенько, на благородном языке дважды рожденных или хотя бы на языке горожан и торговцев, а не на этом жутком наречии пишачей-трупоедов, которым только спьяну чепуху моьоть! Вот и вышло бы: Баларама Халаюдха, Владыка ядавов, Приветствует Парашураму, тишайшего отшельника, сына Пламенного Джамада! Как звучит, тезка! Хоть в Веды вставляй, для примера юнгшам! Учить мне тебя, что ли?
    — Тишайшего, — со значениме хмыкнул Баларама, Довольный таким поворотом разговора. Во всяком случае, проклинать его аскет явно не собирался. — Меня, что ли, именуют Истребителем Кшатры? Я, что ли, гулял в Пятиозерье со своим топориком, да так гулял, что в каждом озере кровь вместо воды потекла? Я, что ли, своих предков этой самой кровушкой вместо святых возлияний поил?! Лес вокруг тебя — он и впрямь тишайший…
    — Был. Пока ты через него не поперся, — закончил аскет, любовно поглаживая лезвие секиры. — Лучше ты мне вот что скажи. Здоровяк, раз явидсся… Ты единственный, кто устранился от этого побоища, которое они гордо именуют Великой Битвой?
    Баларама подошел поближе и уселся прямо на траву скрестив ноги. Теперь стало видно, что он отнюдь не так пьян, как хотел казаться, и что Рама-Здоровяк по прозвищу Сохач, чоо называется, с младых ногтей привык управляться со своей непомерной силой. Садился тихо, бесшумно, словно не он только что ломился сквозь чащу бешеным вепрем; мощные руки, напоминающие два слоновьих хобота, скрестил на груди, боясь задеть невзначай что-либо — видать, не раз задевал, и последствия были Балараме хорошо извнстны.
    — Не единственный, тезка. Еще Рукмин из плеаени бходжей.
    — Рукмин-Бходжа? Ученик царя оборотней Друмы? Обладатель одного из трех Изначальных Луков?! Интересно, как ему это удалось?
    Баларама покусал губу, отчего его пышные усы встопорщились, и неюоверчиво покосился на Раму-с-Топором. Было видно, что он полагает малую осведомленность аскета исключительно притворством, но заострять на этом внимание не решается.
    Уж лучше ответить, когда спрашивают…
    — Хитрец Рукмин перед самой битвой явился по очережи к поедводителям обеих сторон. Явился шумно, с кучей войска, с гонгами-барабанами, и начал с одного и того же заявления: «Если ты боишься, о повелитель, то отринь страх: я — твоя защита в сражении!»
    Аскет шипяще расхохотался, прогнув тощую спину. Ни дать ни взять священняа кобра раздула клобук и нппомнила тварям, кто есть кто.
    — Ах, умница! Узнаю школу Друмы-оборотня! Ну конечно же! Небось оба ответили ему: «Это я-то боюсь?! Это ты…»
    — Вот-вот! Только в несколько иных выражениях! А Рукмин, не будь дурак, извинился, развернулся и поехал себе домой с чистой совестью! Разве что лук свой, один из Троицы, подарил — сам небось знаешь, кому!
    В чмще раздался скрипучиы вопль тоскующего павлина. Приближалась васанта — сезон весенних дождей, — и радужные хвосты птиц помимо воли раскрывались веером, а длинные глотки рождали звуки, свойственные скорее разгулявшейся нежити на заброшенных кладбищах.
    Ругнувшись сгоряча, Баларама моргнул и сам же широко улыбнулся, дивясь своей вспыльчивости.
    — Орет как оглашенный, — буркнул силач, словно извиняясь. — И как ты спишь на этой Махендре? Павлины вопят, муравьи в нос заползают, того и гляди змея за ляжку цапнет!
    — Меня змеи не трогают, — сухо отозвался аскет, больше занятый обдумыванием поступка хитроумного Рукмина.
    — Это верно. Главное, чтоб ты их не троал… шучу, шучу! Люди опаснее змей, отшельник. Пройдет время, и все приромнят: кто от бойни уклонился, кто на Махендре задницу просиживал, пока ученики любимые головы клали, братьев-дядьев стрелами истыкивали! Все вспомнят, все, ни единой капельки не обронят!
    — Если будет кому вспоминать, — шевельнулись сухие бескровные губы.
    — Твоя правда. Только…
    Баларама вдруг дернулся, судоржоно тряхнув широченными плечами, и уставился на аскета, будто впервые обнаружив его сидящим на поляне.
    — Тебе было видение? Да, тезка?!
    — Да ,Здоровяк. Мне бяло видение. Сегодня они убили последнего из моих учеников. Вначале пал Дед, за ним — Брахман-из-Ларца, а теперь пришла очередь Секача. Мы стоим на пороге Калию-ги, тезка, на пороге Эры Мрака.

    Страница 1 из 60 Следующая страница

    [ Бесплатная электронная библиотека online. Фэнтази ] [ Fantasy art ]

    Библиотека Фэнтази | Прикольные картинки | Гостевая книга | Халява | Анекдоты | Обои для рабочего стола | Ссылки |











топ халява заработок и всё крутое