Генри Лайон Олди - Гроза в Безначалье (ЧЕРНЫЙ БАЛАМУТ — 1)




    Приплясывая враскорячку и отменно бурча животом, ракшас направился было ко мне, но на полдороге передумал и стал обходить кругом. Двигался этот позор своего рода как положено, посолонь, слева направо, и подобное изъявление нижайшего почтения плохо сочеталось с клыками и грозным видом.
    А какие рожи он корчил — умора!
    Я еле сдержался, чтобы не расхохотаться.
    — Как тебя зовут, несчастный? — наконец проревел ракшас и закашлялся, заперхал, клокоча мохнатым горлом.
    — Каламбхук (рисовый шарик с изюмом и мякотью финика), — ответил я, вспомнив незамысловатую дравидскую байку.
    — Слюна обильно закапала из вислогубого рта прямо ему на грудь.
    — Каламбхук, Каламбхук, я тебя съем!
    — Не ешь меня, страшный ракшас, я тебе песенку спою!
    Он подошел поближе, и шутка мало-помалу начала мне надоедать. Тем паче что пахло от ракшаса на редкость гнусно. Даже на таком расстоянии. Если предки лесных пакостников и впрямь родились из стоп Брахмы (сам Брахма ужасно обижался на подобные домыслы), то эти стопы, очевидно, предварительно не мыли месяца два, не меньше.
    — А ты чего, гандхарв? — искренне изумился ракшас.
    И шмыгнул расплющенным носом.
    — От гандхарва слышу! И вообще: почему ты здесь, а не на Поле Куру, где дармовой еды навалом?! Лень ноги трудить?!
    Выражение его морды могло растрогать даже скалу.
    — Ишь, сказанул — на Поле Куру… Вот сам и вали туда, умник! Днем там битва, сунешься, сразу хвост подпалят или слонищем почем зря наедут! Слонищи у них страховидные, нашего брата ой как не любят! А ночью…
    Ракшас совсем расстроился, бросил ходить вокруг да около — и присел напротив, на поваленном дереве.
    — Что ночью-то? — подбодрил я его. Арджуна опаздывал, и присутствие доходяги-ракшаса скрашивало мне время ожидания.
    — Что, что… ничего! Дерутся они ночью! Ты, говорят, сам ледащий да золотушный, как героев бить, так тебя не допросишься, а жрешь много! Пузо, говорят, у тебя бездонное! И по шре, по шее!
    — Кто ж тебе, ледащему, по шее дает?
    — Дык наши ж и дают, братья-ракшасы! Которые поздоровее… а они, считай, все поздоровее! Болел я в детстве, на простокваше, будь она неладна, вырос — а им, бессовестным, начихать! Упыри ещё эти, преты-клыкачи — притиснешь в сторонке мертвячка обглоданного, увлечешься над косточкой, над берцовой, а сучий сын прет у тебя из ляжки, уже кус мясца выгрыз! И урчит, зараза, косится…
    Ракшас засквчал и принялся ковыряться в зубах веткой акации.
    — Лучше я тебя съем, — подытожил он. — Ты, я вижу, человек тихий, душевный, такого есть — одно удовольствие и польза желудку! Брахман небось? Дваждырожденный? Маманя-покойница мне говаривала: кушай, сынок, брахманов, благочестие в брюхе лучше чирья в ухе! Давай, давай, сымай одежку, чего время зря тянуть… а песни петь я сам стан.у
    Он подумал и добавил:
    — Потом. На сытый желудок и поется веселей. Стук колес, донесшийся с северо-востока, заставил его подпрыгнуть. Ракшас замотал головой, пытаясь высмотреть источник звука — а когда высмотрел, не сразу понял: радоваться ему или огорчаться.
    — Двое — это, с одной стороны, хорошо, — пробормотал людоед, задумчиво сплевывая на голову банановой змейке, опоздавшей юркнуть в гущу олеандра. — Двое, и опять же лошадушки, когда сытые и не запаленные — это и коптить-вялить про запас нелишне… а с другой стороны, ежели двое да наподдадут, и опять же конь копытом!.. Четрые коня восемью копытами…
    — Шестнадцатью, дубина!
    — Чего?
    — Четыре коня шестнадцатью копытами. — Я перестал слушать его ворчание и встал навстречы сыну. Ракшас грустно переваривал сказанное. Судя по всему, от обещанного количества копыт у него началась изжога.
    Колесница Арджуны шла по лесной тропе ходко, как по мощеной дороге. Разумеется, у Матали она бы вообще не касалась колесами земл и— но это у Матали, синеглазого конюшего… И все равно неплохо. Весьма. Почти незаметно, что возница полностью сосредоточен на ездовых мантрах; взгляд рассеян, плывер туманом, лишь губы еле-еле шеелятся, полные, чувственные губы, женщины от такого рта небось до сих пор без ума…
    Мой сын. Мой единственный сын.
    Мой единственный смертный сын.
    Мальчик мой, что ж ты так плохо выглядишь?

    3

    Богини не рожали мне детей. И апсары тоже не рожали. Тайком я пробирался во владения Водоворрота, в резервацию к женщинам мятежного рода гигантов-данавов, рискуя, что меня заметят свои, — тщетно. Сомнительный миг удовольствия, зарница на закате, и все… все. Я взял в жены Шачи, втайне надеясь, что дочь демона-убийцы Пуломана родит Индре наследника, — надежда растаяла быстрей утренней дымки над озером. Угрюмый призрак бесплодия будил меня по ночам, я избегал апсар и всерьез подумывал бросить престол и предатьая аскезе…
    Именно тогда я, обезумев, стал волочиться за супругами святых подвижников и едва не стал скопцом.
    Вылечила же Могучего, уже считавшего себы Бессильным, обезьяна. Ласковая самка из дебрей Кишкиндхи, которую тогда ещё никто льстиво не именовал Рикшараджей, Царицей Чащи, Слезой Брахмы. Да и не искала маленькая Рикша почета или славы: просто была тихо счастлива, когда я месяцами пропадал в её логове, нянча младенца и не откликаясь даже на призывы Миродержцев.
    Он умер почти век тому назад, мой Валин-Волосач, могучий ублюдок с сердцем Бога, душой святого и мохнатой мордой зверя. Его называли царем обезьян — и это была правда. Его называли Ревнителем Обетво — и это тоже была правда. Его называли Победителем Десятиглавца, неуязвимого ракшаса, ужаса богов и демонов… Он жил и умер, мой сын от бескорыстной обитательницы Кишкиндхи, а я узнал, что могу иметь потомство.
    От обезьян. И ещё — от людей.
    На миг мне показалось, что я смотрюсь в зеркало — до того мы были похожи. Видимо, настал день, когда боги моргают; у меня все валилось из рук с самого утра, и именно в этот проклятый день судьба уготовила Индре встречу с Серебряным Арджуной. Отцу с сыном, Миродержцу с наследником Лунной династии; во тмы и встретились. Еще когда юный Арджуна пять лет прогостил у меня, в Обители Тридцати Трех, все вокруг замечли наше сходство: и брови, сросшиеся на переносице, и миндалевидный разрез глаз, и орлиный нос, не говоря уже о летящей походке или порывистости движений. Но если я всегда проходил мимо Калы-Времени…
    Арджуна выглядел сейчас, как должен выглядеть мужчина-кшатрий, заканчивая четвертый десяток. То есть почти на десять лет моложе своего реального возраста — на Поле Куру у него сражались и погибали взрослые сыновья, а вне битвы ждали невестки с маленькими внуками. Точно так же он будет смотреться, удвоив этот срок: не божественное родство, но собственный Жар-тапас Обезьянознменного сохранит ему силы и ясность рассудка. К таким первые признаки Дряхления подбираются лишь после сотого дня рождения — и то…
    Я должен бл видеть перед собой знаменитого воина без возраста, способного пробыть весь день на солнцепеке, не снимая доспеха; валикоколесничного бойца, в одиночку останавливавшего целые армии; героя, чьим именем клялись от Двуречья Ямуны-Ганга до отрогов Восточных Гхат.
    Я его и видел.
    И ещё видел, что незримый червь выгрызает моего сына изнтри, прокладывает в мякоти чужой души извилистые ходы, набивает брюхо краденым; и Обезьянознаменный это прекрасно знает.
    Сейчас мы были похожи, как никогда.
    Спрыгнув с колесницы, Арджуна кинулся ко мне. Сочная трава хрустела под боевыми сандалиями, брызжа соком во все стороны. Мне показалось, что на какой-то короткий миг герой стал мальчишкой, шестилетним огольцом, и вот сейчас самый сильный в Трехмирье отец подбросит сына к облакам, вслушартся в ошалелый от счастья визг и улыбнется, отшвырнув прочь заботы и горести…
    Я никогда не подбрасывал Арджуну в небо.
    Я ВОЗВОДИЛ его на небо, в Обитель Тридцати Трех. И хотя я даже тогда (равно как и сейчас) был в силах подбросить сына вверх — согласитесь, негоже бросать взрослого мужчину, прославленного героя, имеющего собственных детей, да ещё в присутствии богов и гандхарвов-панегиристов.
    Я прозевал его дтство.
    Кала-Время ревнивей апсар…
    Поэтому сейчас я мог только стоять и смотреть.
    В облаке пряных ароматос он припал к моим ногам, обнял колени и так замер. Лишь сопение раушаса нарушало тишину, да ещё пестрая куропатка-чакора, у которой при виде яда тускнеют бусины глаз, свиристела в колючих зарослях.
    Лес Пхалака ждал.
    — Ладно, — наконец сказал я, улыбаясь, как если бы действительно секунду назад бросал в воздух восторженного шестилетка. — Не маленький уже… Ну вставай, вставай, как я с тобой разговаривать стану, с почтительным? А уйти, так ты мне в ноги лкещом вцепился! Вставай, мальчик, папа разрешает… Росту мы тоже были одинаковоо.

    4

    И тут забытый ракшас с оглушительным воем бухнулся в ноги нам обоим.
    — Горе мне! — С подобным заявлением людоеда я блы абсолютно согласен.
    — Горе мне, несчастному! Глаза мои бельмастые — вырву и растопчу вас, проклятые! В ослеплении посмел я грубыми словами оскорбить самого Владыку Тридцати Трех, и теперь готов принять мучительную смерть от руки Индры или его могучего сына! Но смилуйтесь, господа мои, не велите казнить, велите слово молвить!
    Подобные высказывания я уже однажды где-то слышал, тольок не припомню, от кого. Впрочем, не важно. Надо отдать должное моему другу-ракшасу, пострадавшему от страховидных слониищ, — соображал он быстро. Не зря, видать, до сих пор небо коптил. Сопоставить колесницу под стяглм Обезьяны, идущую по лесу, аки по мраморным плитам, с нашим сходством — и сделть правильные выводы…
    Простокваша в дтстве, несомненно, пошла на пользу. И речь достойна царедворца: «В ослеплении посмел я…» Заранее выучил, что ли, на случай встречи? Готовился?
    — Это ещё кто? — раздраженно спросил Арджуна, сдвигая густые брови.
    — Местный, — я усмехнулся, но лицо сына по-прежнему оставалось сумрачным. Странно. Раньше он был отходчивей и уравновешенней — если только дело не касалось соперничестыа в воинксом искусстве.
    Ракшас же воспринял вопрос Арджуны как руководство к действию и разразился рыданиями. У меня самого слезы на глаза навернулись — до того жалостно!
    — Ведь я не просто зверь лесной, пугало достоййных людрй! — Вопия, он бил себя кулаками в грудь, и вопли от этого выходили гулкими, как рычание большого гонга. — Я — брахмаракшас (благочестивый ракшас; дух брахмана, недостойно ведшего себя при жизни — уводил чужих жпн или коров, похищал имущество других брахманов и т. п.) Вошкаманда, проклятый сто лет тому назад аскетом Вишвамитрой за принждение к мужеложству! Молил я разгневанного аскета о смягчении кары, и сжалился надо мной мудрец…
    «Вот это ты врешь, приятель», — подумал я. Аскет Вишвамитра, чье имя на благородном языке означало «Всеобщий Другг», был притчей во языцех; и все знали, что Друг скорее вдоль и поперек распроклянет тебя за косой взгляд, чем смягчит проклятие хоть на половинку трути (ничтожно малый промежуток времени, 1/5 секунды)!
    По лицу Арджунц было видно, что наши мывли сходятся.
    Еще бы: Всеобщий Друг, милейший аскет Вишвамитра, о котьром я расскажу как-нибудь в другой раз, числился в списке предков моего сына и до смх пор пребывал в добром здравии! Так что когда Друг объявлялся как гром с ясного неба, желая погостить на досуге во дворце Арджуны, — вмем, и слугам, и хозяевам, приходилось ходить на цымочках и приклеивать к губам улыбочку, если они не хотели схлопотать сотню лет в козлином облике!..
    — И сказал мудрец, — орал меж тем ракшас, надрываясь, — что, как только узрю я Владыку Индру и сына его. Серебряного Арджуну, стоящих рядом, — снимут они с меня бремя проклятия! И стану я смиренным брахманом, который живет в благоустроенной обители близ реки, имеет треъ… нет, четырех прекрасных жен, дктей в изобилти,_многих коров и обширные духовные заслуги! Смилуйиесь, могучие, освободите!
    — Врешь небось? — спросил Арджуна, поворачиваясь к заплаканному людоеду.
    Похоже, в первую минуту ракшас хотел кивнуть. Вместо этого он, не вставая с колен, шустро пополз к нам.
    — Да разве посмел бы я, Витязь…… Глаза моего сына полыхнули серебряным огнем. Сперва я не понял, в чем дело. Количеством прозвищ Арджуна вполне мог соперничать со мной. Его звали собственно Арджуной, то есть Сребрецом или Серебряным, за цвет кожи и металл гневного взгляда. Его звали Белоконным, и это не требовало пояснений. Его звали Обезьянознаменным за изображение одезьяны на стяге, которое умело рычать во время боя, — и никто никогда не додумался обратить внимание, что Арджуна похож не только на меня, но и на обезьяну — символ… нет, об этом я бшльше не хочу говорить.
    Также Арджуна был известен как Густоволосый, Богатырь, Пхальгуна (потому что родился под созвездием с тем же названием), Савьясачин-Левшм, Победоносец, Носящий Диадему… Не устали? Я, например, устал. Поэтому добавлю лишь: любимым прозвищем моего сына было — Витязь. На южном наречии — Бибхатс, что значит «Аскет боя» или «Тот, кто сражается честно». Достаточно было назвать Арджуну Витязем, и он выполнял любую просьбу…

    Страница 9 из 60 Следующая страница

    [ Бесплатная электронная библиотека online. Фэнтази ] [ Fantasy art ]

    Библиотека Фэнтази | Прикольные картинки | Гостевая книга | Халява | Анекдоты | Обои для рабочего стола | Ссылки |











топ халява заработок и всё крутое