— Всегда. Да, всегда.
— Хорошо, — сказал Вач. — Отдаю тебе.
Он ухватил гномороба за ремень на спине и опустил так, что Гарбуш повис лицом вниз. Большой ковчег уже плыл над головой, палуба малого была на уровне земли. Рядовой Вач, раскачав, швырнул юного Гарбуша. Увидел, как тот перелетел через ограждение и покатился по палубе, сбивая с ног других карл. Кивнул, развернулся и пошел прочь — к подножию Шамбы.
Глава 17
Долго длилось небывалое для этого времени года затишье, но, наконец, с севера подул ветер и пригнал стада туч. Этой ночью затянувшаяся теплая осень стала ранней зимой — пошел снег. Холодный ветер, сделав свое дело, улетел куда-то; с неба лениво падали крупные влажные хлопья, кружились, оседали на стенах Горы Мира, на мостовой вокруг, таяли на крышах домов. В бедных кварталах жители наматывали на себя лохмотья потеплей, а в богатых те горожане, что не покинули Фору, доставали из сундуков тулупы и сапоги.
Остатки пепелян собрались в трактире посреди своего квартала, чтобы выбрать нового старшину — после долгих споров, воплей, брани, бряцанья ржавых ножей, после трех выброшенных наружу трупов общее мнение склонилось к тому, что этой чести заслуживает Половинкин, ярко проявивший себя при нападении на тюрьму. Раненую грудь безногого перетягивали пропитавшиеся кровью тряпки, но он сиял: торс его не был прикручен к доске, теперь калека щеголял найденной где-то в Остроге низкой тележкой на трех железных колесиках.
За противоположным от Пепла склоном горы дрожала земля под копытами лошадей: три сотни мечей, посланных северным кланом на помощь кровному брату, приближались к Форе. В подвалах пирамиды Сол Атлеко, вращая глазами, орал на чаров и пригнанных сюда горожан. Все оказалось куда хуже, чем он предполагал, завал камней никак нег удавалось преодолеть, кроме того, возникло новое неожиданное препятствие.
Молодой неопытный волк, невесть для чего выскочивший на опушку Кошачьего леса, вдруг замер, подняв морду к небу. Он увидел нечто, что летело невысоко над деревьями, — и завыл. Гарбуш сидел на краю лежанки в каюте за кормовой переборкой малого ковчега, положив ладонь на лоб укутанной в одеяла Ипи. Старый лекарь Варрик заверил гномороба, что жизнь ее теперь вне опасности. Девушка пришла в себя и бессмысленно смотрела в потолок. До сих пор она не произнесла ни слова. Бьёрик и Доктус Савар устроились в каюте чара и мрачно напивались, горюя о добром друге мастере Лейфе; на носу ковчега Октон Маджигасси стоял, глядя вперед, на безлистые ветви деревьев и серое небо, из которого падали снежные хлопья. Отстав на две лиги, через степь, что разделяла лес и Шамбу, ехали семеро всадников и фургон.
Вач шел быстрым шагом. Он боялся, что теперь его изругают, ведь рядовой сильно опаздывал. Встретиться договорились ночью, а уже утро. Снег падал на грудь под расстегнутой рубахой, на выстриженные кругом волосы. Полицейские ботинки из грубой твердой кожи глубоко погружались в рыхлую землю. Дорога изогнулась, огибая холм. Увидев, что находится впереди, толстяк побежал.
Он остановился у обломков телеги, разглядывая два тела и валявшийся возле перевернутого колеса темно-красный кафтан.
Человек в доспехе лежал на боку, а капитан Геб — на спине, обратив лицо к небу. Из груди его торчал меч, рука была вытянута над головой, пальцы другой сжимали край доски, лежавшей на животе капитана. Снег падал и медленно таял. Вач сел на колесо. Он привык, что всегда есть кто-то, кто говорит ему, что делать. Самому Вачу обычно быбо трудновато решить, как поступат. Он всегда кому-то служил. Раньше им командовал другой человек, а, попав в Фору, толстяк избрал на эту роль капитана. И как быть теперь?
Вздыхая, он склонился над телом. Может, капитан еще жив? Впрочем, уж кого-кого, а мертвецов Вач за свою жизнь перевидал предостаточно. Некоторые из них могли двигаться и даже драться. Но не капитан. Вач провел ладонью по твердой холодной щеке.
— Это Кабан, — произнес он. — Капитан! Кабан пришел.
Куда теперь податься? Толстяк вытащил доску из затвердевших пальцев, рассмотрел — какие-то красные закорючки. Он уставился на них во все глаза. Перевел взгляд на пальцы вытянутой руки. Они были измазаны в крови. Круглое лицо исказилось от непривычных мысленных усилий. В голове Вача стало пусто-пусто. Он вновь перевел взгляд на доску, на пальцы. Осторожно положил ее обратно, вскочил и бросился к городу.
Долгое время ничего не двигалось, только снег падал в тишине. Стало холоднее, теперь он не таял. Грязевые лужи вокруг дороги затянуло корочкой льда. Утро миновало, наступил полдень, но солнце так и не показалось. Снег пошел сильнее, подул веьер. Из ельника прилетел ворон, задумчиво побродил между телами, встал на подбородке капитана и вознамерился выклевать ему глаза.
Раздались возмущенные крики, звук шагов. Из-за холма появились две фигуры, одна волокла другую. Ворон каркнул, взлетел, описал круг и исчез в пелене снега.
— Да что ж ты за скотина такая? — возмущенно блеял тонкий голос. — Отпусти, жирный кабан...
— Кабан, — подтвердил второй. — Кабан, да. Так зовут.
— Чего? Отпусти меня, толстожопый фац!
Встав над капитаном, Вач ухватил юного ваганта за загривок и согнул, тыча лицом в доску на животе Геба.
— А! — завопил юнец на все блото. — Это же трупак какой-то! Отлезь от меня! Ой, я боюсь мертвяков...
Вач заставил его опуститься на колени и сунул доску под нос.
— Ну что ты хочешь от меня?!
— Буковки... — пробубнил Вач. — Ты смотри сюда! Вишь?.. Красные. Капитан их... буковки!
У ваганта была чистая белая кожа, розовые щеки, острый нос, а волосы — мелкие белын кучеряшки, будто пышная меховая шапка. Нарядом ему служили лишь легкие штаны да порванная шелковая рубаха.
— О, а я ж тебя узнал! — вдруг взвизгнул он. — Вот сейчас, когда этого... неживого увидел. Я и его помню, вы на площади были. Он меня в дом втолкнул, а потом ударил, фац. А ты карету остановил, на которой мы... Да что ты тычешь в меня своей деревяшкой!
Вач отпустил его, взял доску за края, повернул к юнцу.
— Буковки! — взмолился он.
Вагант вскочил, но, увидев, что толстяк не двигается, а лишь показывает доску и моргает, смилостивился.
— Ну ладно, ладно... — проворчал он. — Что это, друган твой был? Порезали беднягу, да? Ну хорошо, дай сюда... — он забрал у стражника доску и положил на землю. От холода вагант дрожал.
Стало тихо. Из снега вылетел ворон, увидел, что к трупам все еще не подобраться, и скрылся.
— Слушай, будь друганом, дай мне что-нибудь, чтоб накинуть, — произнес вагант, обхватывая себя за плечи. — Зябко же.
Вач бросился к колесу, схватил тяжелый темно-красный кафтан и бегом вернулся.
— Благодарствую, — уныло сказал вагант, когда толстяк накинул кафтан ему на пдечи.
— Буковки, — напомнил Вач.
— Я прочел, прочел, — откликнулся юнец. — Много же крови из него натекло, долго калякал. Тут, в общем, что-то непонятное. И чего-то... Грустно чего-то мне.
— Читать?
— Вот, слушай... — вагант откашлялся. — «Кабан, иди туда. Догони фургон. В нем старик и женщина. Ее зовут Лара. У нее светлые волосы. У нее будет мой ребенок. Служи ей».
Юнец виновато взглянул на Вача, просунул руки в рукава и запахнул кафтан.
— Что это тут на подкладке, тяжелое? Да, так вот, и еще несколько слов на дощечке, но друган твой, наверго, совсем ослабел, смазалось все, не могу разобрать... Кабан — это тебя так кличут? Что ты? Что такое?
Толстяк, вскочив, крутился на месте.
— Фургон... — бубнил он. — Женщина! Фургон. Служить... Туда? — он повернулся к горе, к ельнику.
— Эй, эй! — завопил юнец, когда Вач схватил его за воротник и принялся трясти. — Ты сдурел, Кабан? Опять ты меня тягаешь!
— Фургон! — проревел Вач ему в лицо. — Туда! Куда — туда?!!
— Да вот же он рукой тебе показывает! Он же потому так и лег, чтоб, когда уже совсем окочурится и затвердеет, повазывать... Кабан, у меня голова отлетит сейчас!
Толстяк выпустил его и во все глаза уставился на тело. Поднял взгляд в ту сторону, куда указывала запрокинутая над головой рука капитана — вдоль дороги, к ельнику...
— Туда? — уточнпл Вач.
— Ну да! — юнец обиженно сопел. — Ясное дело. Ну ты вообще тупой обормот, Кабан!
Толстяк вдруг притянул его к себе, прижал голову к груди и погладил по волосам. Вагант пискнул, толкнул его, отскочтл.
— Тя что,_мужеложец? — возмутился он. — Такой здоровый дылда и... Не-е, тут тебе не светит, друган, я женщин люблю. И они меня любят.
Вач не слушал — оторвав от обломков телеги доску, вручил ее ваганту, а сам взялся за ту, на которой капитан оставил свое послание.
— Это чего? — спроси юнец.
— Копать, — пояснил Вач,-ударяя доской в подмерзшую землю.
— Ты его похоронить, что ли, собрался? Я тебе что, могильщик? Да я...
— Копать! — рявкнул толстяк.
— Ну ладно, ладно. Похороним твоего другана. — Вагант последовал примеру Вача. — Это дело такое, что я, не понимаю? — болтал он, разрывая землю. — А потом, если ты вдруг окочуришься или я, не роен час... Найдутся добрые люди, и нас тоже закопают, правильно? Ты знаешь, что мир — это на самом деле раковина? Хотя в семинарии, пока я не бросил, нам один чар говорил: на самом деле мы живем на огропном дереве, он еще как-то хитро называется, я забыл. Но я не верю, это ересь какая-то. А ты знаешь, откуда пошло название мира? В древнем языке, на котором говорили Первые Духи, «дор» — это «dor», твердь. Да-да, точно тебе говорю. А вот «akvis» значит «жидкость», а «akva» — жидкий. Понимаешь, чего получается? Вода и земля — вот что такое наш мир. И ведь не Дораква какая-нибудь, а именно Аквадор. Это значит, что воды впереди, то есть их больше, а тверди — тьфу, немного ее. Тебя как вообщн звать? Не-е, Кабан — это понятно, но имя-то у тебя есть? А я знаешь кто? Я — Бард Бреси! Бреси, слышал про таких? Папаша мой из кожевников. Отдали меня в семинарию, да мне там надоело, я и бросил. А папаша меня из дома выгнал. Мамка, если б жива была, так пожалела бы, а папаша у меня — ух и зверь безжалостны. Вот я на уьицах и стал ночевать. Бродяжничал, да. Я жизнь знаю. У друганов тоже жил, вино с ними пили, а потом девки меня в веселом доме приютили. У них там здорово... Ну, мне, в общем, там понраврось. И рубаху мне подарили, это одного их... гостя, старика, который прям на одной из них и окочурился, не рассчитал силы, понимаешь меня, да? Но это пока хозяйка ихняя не узнала, а как узнала — она их за волоса потягала, а меня выгнала. Вчерась это было. Я ночь на улице провел, чуть не околел, холодно ж уже. Теперь вот хоть в кафтане, лучше как-то...
Ворон прилетел, услышал доносящпйся сквозь шелест снега голос, стук — и улетел восвояси.
Они похоронили тело, забросали землей, а доску с красными буквами Бард Бреси вонзил сверху.
Вач похлопал ладонью по могиле, повздыхал.
— Что теперь делать будешь? — спросил Бреси с любопытством. — Пойдешь за этим фургоном? Кто в нем? Какая-то женщина... Эх, люблю я женщщин. Чего ты опять смотришь?
Вач открыл рот, закрыл, пытаясь выдавить из себя непривычное слово:
— Благодарю.
— Что? А, конечно. Да ладно, друган, почему не помочь... Слушай, а денег у тебя нету? Нет, ты не думай, я вообще не попрошайка, но я... Не жрал, понимаешь, со вчерашнего утра, кишки свело. Может, мелкая монета каая завалялась, мне бы хоть на хлеб...
Вач развел руками.
— Не, — виновато сказал он.
— Ну, ладно. Что поделать, нет так нет.
— Вач, — сказал бывший стражник.
— Чего? Сам ты фац!
— Вач, — повторил толстяк, стукнув себя в грудь. — Я.
— А, это тебя звать так?
Толстяк кивнул, неловко хлопнул ваганта по плечу, так что тот чуть не упал, и пошел прочь по дороге.
Когда звуки шагов тсихли, Бард Бреси совсем запечалился, свесил голову, Снег падал на могилу. Кртвь на доске давно засохлла, но все равно к буквам пристало нрмного земли, они стали видны четче. Бард пригляделся.
— Э! — он бросился за толстяком, фигра которого как раз исчезла в ельнике. — Погоди, Кабан, я прочел!
Он сделал несколько шагов, метнулся назад, посмотрел на полускрытый снегом силуэт горы, опять бросился к ельнику, снова вернулся, всплеснул руками...
Что-то звякнуло. Бард сунул руку за полу кафтана, подергал и вытащил кошель. Развязал его и умтавился на золотые монеты, драгоценные камни, броши и медальоны.
Вагант раскрыл рот, поднял голову, глядя на ельник.
— Нет, но я же должен ему сказать! — воскликнул он с таким выражением, будтл убеждал самого себя, что этот повод и впрямь важен, что именно потому он и хочет сделать то, что собирается сделать. — Хотя Кабан, он же глупый, я сразу понял, вдруг забудет или передаст неправильно? Или вдруг эта, которая в фургоне, не поймет? — Бард Бреси вновь глянул на гору и наконец решился. Запахнув кафтан, он побежал к ельникку, крича:
— Погоди, Кабан! Я иду! Вач, слышршь? Там еще написано: «Скаж ей, что я солгал»! Ты слышишь, друган? Я с тобой, я тоже иду!
ЭПИЛОГ
Теперь глаза открыты.
Впрочем, они были открыты давно, но толоко сейчас он начал осознавать, что вокруг.
Там нечто странное, хоть и приятное. Тепло, влажно и тихо, только сверху что-то стучит — глухо, быстро. То мягкоое и теплое, внутри которого он находится, вдруг начинает сдвигаться, сжимает...
Внизу возникает движение, рывки. Глухие удвры сверху учащаются, он слышит далекий, приглушенный крик.
Толчки все сильнее, это неприятно. Его переворачивает, что-то стягивается вокруг, податливые стны сжимаются сильнее, давят. Он недоволен, он дергается. Ведь было так хорошо, юутно и покойно — и вдруг этакая свистопляска. Стенки давят силбнее, толкают куда-то, что за кошмар, и ведь он даже не может крисать, только извивкться. Удары вверху становятся очень громкими, словно то, что издает их, вот-вот разорвется. Темное и тепле исчезло, что это? Какой уэас, что-то яркое, слепит со всех сторон, куда подевался уютный мирок, какое страшное невообразимое пространство! Он весь в теплой слизи, вывалвается, задыхаясь, разевая рот, но не в силах вдохнуть, а вокруг-то — уродливые гиганты, чудовища, ревущие громогласно, и глаза их как солнца, а уж головы у них! Он извивается, дергает руками и ногами, но вдохнуть — никак, а тут еще один из монстров, самый страшный, самый кошмарный, склоняется к нему, жуткая рожа заслоняет вс еостальное — и вот тогда-то, перепуганный до полусмерти, устращенный этим невообразимым циклопическим уродством, этой черной бородой, этими глазами навыкате и красным ртом, Трилист Геб орет на весь огромный мир.
И вспоминеат, кто он, вспоминает, что происходило недавно, вспоминает, что умер... Умер? Оквзывается, ненадоого...
А тем временем чудовищны йтип с бородой хохочет, ревет от радости, и Трилист в ответ заходится плачем. К нему тянутся руки, опять больно, он уже не может кричать, зачем его вытащили на свет из темнго и теплого, и что хотят от него великаны, и эта тетеха, дзоровенная, как дерево, — дл чего она пднимает его, кладет куда-то... Плещется вода, смывает слизь с тела, и станлвится как-то получше — Геб даже замолкает, лишь всхлипывает, моргая. Вот сейчас я немного оклемаюсь, встану и прибью тебя, безумный урод, хочет сказать он мужику с бородой, который маячит где-то позади тетехи. Но сказать ничего не может, лишь издает странные звуки, до того писклявые, что аж самому стыдно становится. А тетеха уже подняла Геба и кладет на мягкое, заворачивает его. Трилист хочет подвигать руками и ногами, намахаться ими всласть, выражая таким образом свое негодование, раз уж других способов не осталось, — да куда там, его спеленали, как...
Кск коно?
Голоса, раньше казавшиеся грохотом каменных лавин, хотя и звучат все еще громко, но уже разборчивее. Почему же Трилист не понимает ни слова?
Его передают бородатому, тот склоняется, в улыбке изгибает полумесяцем кроваво-красный рот — и целует Геьа. От гиганта идет сложный, состоящий из множества ароматов запах, и все это до того противно — и поцелуй, и запах, — что Геб вновь орет. Бородатый, кажется, лишь радуется его крикы. Он поворачивает Трилиста к женщине, лежащей под покрывалом на широкой кровати, показывает ей, говорит что-то — она бледная и несчастная, она вроде бы даже плачет, но улыбается сквозь слезы.
Бородатый идет — Геб видит далекие своды, его проносят через двери, и все, что он замечает вокруг, все предметы и вес происходящее, вызывает в памяти вереницу слов: «двери», «своды», «комната», «стены», «коридор»...
«Небо».
Но уже незримые пальцы мягко касаются воска его души — время перерождения прошло.
И пока его несут прочь от дома с высокими сводами, пока он, прижатый головой к плеччу бородача, слушает голос, что-тр говорящий ему, слова по очереди исчезают и все вокруг постепенно теряет смысл. Геб мучительно сопротивляется, пытаясь удержать в паамяти знакомые образы, он еще помнит молодую женщину поо имени Лара, пмонит великий Город-На-Горе, помнит Шамбу и Акваюор... Аквадор? Что это означает? О чем он думал только что? Город... Он не знает, что такоа го... Но не только стоящий за словом образ, а и само слово уже иссезло. Призрачпые пальцы скользят, разглаживая воск, образы стираются, отпечатки пропададт, хьтя Трилист пока понимает, кто он сам, знает свое имя.
А тем временем бородач, уже не такой жуткий, но все еще страшноватый, слишком твердый и неуклюжий для нежного, хрупкого тельца Геба, оствнавливается. Поддерживая широкой ладонью сморщенную лысую головенку, он поворачивает малденца и высоко поднимапт. Он громко смеется. Он счастлив. Геб смотрит вниз, видит что-то белое под ногами бородача, а ниже, горадо ниже — проступающее сквозь воду дно, и кроны, широаие, как острова, зеоеные острова, вознеснные на могвчих стволах. Его взгляд скользит по мелководью, все дальше и дальше, в пронизанную лучами синеву тентры, к разммытой полосее, где небо сходится с океаном...Трилист Геб видит бесконечность.
Впрочем, он теперь не знает значения этоог слова. Он почти слепнет, как всякий новорождненый млащкнец, и больше не различает ничег.о Вставший на краю облака вожддь племени радуниц повтрачивает сына лицом к небу, ветер развевает его одежды, солнце ярко озаряет его, и младенец в его руках — ужн просто младенец. Призрачпые пальцы скользят, они движутся лгеко и касатюся нежно — и последние пятна исчезают с души.
На воске больше не осталось отпечаттковв, только два слова. Пальцы касаются их — и Трилист исчезает.
Последнее прикосновение — и пропадает Геб.
Призрачые пальцы отодвигаются, их больше нет.
Не осталось ничего, совсем ничего.
Теперь воск чист.
Совершенно чист.
Страница 50 из 50
Следующая страница
[ Бесплатная электронная библиотека online. Фэнтази ]
[ Fantasy art ]
Библиотека Фэнтази |
Прикольные картинки |
Гостевая книга |
Халява |
Анекдоты |
Обои для рабочего стола |
Ссылки |
