Наталья Резанова. Дети луны.

— Это моя забота.
— Если ты думаешь, что твои молитвы, сказки и заморочки здесь помогут… — начал заводиться Никлас, но, напоровшись на ее взгляд, умолк.
— От вас требуется одно — не мешать мне. И не спрашивайте, ради бога, что и зачем я делаю.
Костер уже был разведен. Сестра Тринита взяла котелок, тщательно с песком промыла его в ручье, налила воды и поставила на огонь. Бросила туда каких-то трав из своей котомки и велела Мет следить, чтобы вода не выкипела. Затем приказала Анне следовать за ней в орешник и резать ветки, какие она укажет. По пути только спросила:
— Какой сегодня день? — и сама себе ответила: — Ах да…
Пока они резали прутья, сестра Тринита что-то бормотала, но Анна расслышала только: «И он будет стоять лицом на запад, а я — лицом на восток…»
Вернувшись к костру, сестра Тринита протерла ножи, свои и Анны, отваром из котелка и принялась снимать с прутьев кору. Анна помогала ей и в этом. Одним из прутьев бегинка начертила на земле нечто вроде огромной звезды, заключенной в круг, причем повозка комедиантов оказалась в центре круга. Вокруг повозки она чертила что-то, напоминающее стрелы и зигзаги, а в каждое острие луча звезды воткнула в землю очищенный прут.
Остальные следили за ней с ужасом и жадной надеждой. В сущности, все они были детьми, циничными, наглыми, битыми жизнью детьми, и сейчас превратились в цыплят, жмущихся поближе к наседке, которая защитит их от злого коршуна.
Последнее, что она сделала, — залила костер отваром из котелка. И сразу стало темно.
— Идите все в повозку, — обратилась она к актерам, — и не высовывайтесь наружу, пока… пока не станет можно.
— А ты? — Она не узнала, кто спросил.
— А я — буду ждать.
Стоя во мраке лицом на восход, сестра Тринита была рада, что этого лица никто не может видеть. Если она, конечно, способна была испытывать хоть какую-нибудь радость.
— Conjuro et confirmo vos, — начала она, — Angeli fortes, sancti et potentes, in nomini fortis, metuendissimi et benedicti Adonay, Elohim Saday, Saday, Saday, Eye, Eye, Eye, Asanie, Aearie, et in nomini Adonay, Dei Israel, qui creavit luminaria magna, ad distinquendum diem a nocte…
Поднявшийся ветер унес конец заклинания.
— Ничего не выйдет, — прошептала сесира Тринита с отчаянием, — все наспех, все не по правилам… Но ведь… — голос стал тверже и уверенней, — ничего этого нет. Есть лишь формы, которые принимала Сила…
Она не договорила.
И они ничего не увидели. Только почувствовали, как и в две предыдущие ночи, приближение того невыразимо ужасного, безглазого и неминуемого, чему нет названия, что не мертво и в то же время не живо… и, главное, пока ты цепенеешь в тоске и бессилии, выжимает жизнь из очередной жертвы — а кто знает, кто будет этой жертвой?
Они плотно прижались друг к другу и зажмурились. И только Ион уверял потом, что не выдержал, откинул краешек парусинового полога и увидел…
…как сгущается тьма, и тлеют слабые огни, и борозды, начертанные на земле сестрой Тринитой, заполнились чем-то густым и красным. А сама сестра Тринита стоит спиной к повозке, лицом к ночному ужасу, разведя руки, в одной из которых ветка, а в другой — нож. И при всем своем росте, говорил он потом, казалась она маленькой и жалкой. А потом тьма устремилась вниз… и в этот миг огоньки на верхушках прутьев вспыхнули ярким пламенем, не отбрасывающим искр, но таким высоким, что узкие золотые столбы его взметнулись в самое поднебесье, говорил Ион, окружая повозку преградой, не позволяющей живой тьме спуститься и упасть им на голову. Тогда раздался стон и вой, словно бы сотни голосов, рассказывал он, и живая тьма свернулась жгутом и бросилась на бегинку. Но та прежде свела раскинутые руки, и прут с ножом соприкоснулись. Тогда пламена на лучах звезды, очертив дуги, как стрелы или птицы устремились к сестре Трините. Огонь омыл ее тело, не коснувшись его, и перекинулся на соединенные прут и нож. Не было больше ни прута, ни ножа, в руках у сестры Триниты было огромное копье, и она ударила им в самую сердцевину клубящейся тьмы. И черный вихрь стал огненным, но не золотым, а багряным, и пылал так ярко, и языки его сияли так невыносимо, что Ион опустил полог, отполз назад и зажмурился, боясь ослепнуть…
Но Ион был всего лишь маленьким мальчиком, к тому же актером и сыном актеров, а значит, прирожденным вралем. И единственным доказательствм его слов было то, что ореховые прутья, вечером воткнутые в землю, к утру прогорнли напрочь, оставив лишь столбики пепла. Но мало ли что могло их сжечь.
А было то, что ближе к утру, нутром учуяв, что опасность миновала, они робко выбрались из повозки и в серой мгле едва различили скорчившуюся на земле фигуру. Когда Анна осмелилась сделать несколько шагов, бегинка пошевелилась.
— Пить дай… воды, — произнесла она, не отрывая лица от земли, из-зп чего слова были малоразборчивы. И одышливо прибавила:
— И не приближайся. Стой, где стоишь.
С рассветом она спустилась вниз по течению ручья и долго умыалась, а может и мылась — подглядывать никто не решился. Когда она вернулась, тг была уже прежней сестрой Тринитой. Актеры, впрочем, тоже уже оклемались — иначе они не были бы актерами.
— Что ты собираешься делать? — спросил Гонтар.
— Идти в Орем, конечно.
— А… — начал было Гонтар, но она не дала ему вставить слово.
— А вы не пойдете. Это может быть для вас опасно.
— Зачем ты идешь, госплди боже мой! — воскликнула Мет.
— Мне нужно знать, что там происходит. Я ведь хотела защитить вас. Только отбить удар. Но я не знаю, к чему это привело.
— А что, нет других способов… узнать? — тихо спросила Анна.
— Есть. Но они сейчас не для меня.
— Ты устала…
— Ходить пешком я еще могу, а?

Как только сестра Тринита ступила на улицу Орема, она поняла — что-то не так. Селяне, которые по вскм приметам должны быть в поле, толпились подле своих дворов и собирались кучками. На площади образовалась небольоая толпа. Слышался возбужденный визгливый говор, оханье, плачь. На сестру Триниту никто не обратил внимания.
— Добрые люди, — сказала она нежнейшим голосом, — смотрю я, уж не болезнь ли какая вас посетила? Я — бегинка-целительница из великого города Лауды, и мои лекарства…
В ответ ей внятно и подробно объяснили, куда она может отправляться со своими лекарствами.
— Нас сам дьявол нынче посетил…
— А может, и всегда прятался…
— А она тут суется!..
Зареванная сухопарая женщина у забора как заведенная повторяла одно и то жа: она пришла в дом священника, чтобы приготовить отцу Авиту поесть, а там такое… такое… такое… Ее трясль.
Люд толпился у дома священника. Кое-кто входил внутрь и, как правило, тут же выскакивал. Местный ратмен икое-кто в одежде позажиточней, чем у других крестьян, вероятно мельник, вели спор преувеличенно громкими и грубыми голосами — так говорят, чтобы скрыть страх и растерянность.
— …а что делать-то? Все равно узнают. Вот и могильщики хоронить отказались. Сдохнем, говорят, а к этому не притронемся. Опять же, не на кладбище же…
— А что такое? В кресле уснул, свечка упала, сгорел. Бывает же…
— А вот нарядят следствие, спросят, почему сам сгорел, а дом нет. И дойдет до наместника…
— Упаси боже… Тогда уж и дом тоже… того… Аккурмтно проложив себе дорогу, сестра Тринита прошла в дом, где у входа тоже кучковались любопытные, тупо и оцепенело глазея на то, что располагалось в кресле. На то черное, обуглкнное и местами лоснящеевя, что еще сохраняло видимость человеческого тела. Деревянное кресло осталось в целости. Кажется, одежда тоже не подверглась воздействию огня. Тело выгорело изнутри, и только поэтому черная растрескавшаяся корка, в которую превратилась кожа, еще удерживалась и не давала развалиться обугленным останкам. Голова запрокинулась, и на черном лице жутко белели зубы, ибо рот застыл, исказившись в последнем безмолвном крике.
Чтобы унять спазмы в желкдке, сестра Тринита перевела взгляд от трупак зеркалу на стене. От зеркала осталась одна рама. Но зеркало не лопнуло. Оно раселавилось, хотя такого не бывает по определению, и теперь застывшая амальгама мутным озером покрывала пюпитр и раскрытую на нем книгу, которую уже никому не придется читать. Над загубленным гримуаром носились клочья опаленного белого холста. Вряд ли ткань рвали и разбрасывали местные жители — они были слишком напуганы. Может быть, ветер — ведь окна сегодня были открыты…
— Дьявоо унес душу попа, — произнес чей-то голос.
— Он сам был дьяволом! — взвизгнул другой.
Кто-то из собравшихся, не выдержав, выскочил из дома, громко хлопнув дверью. От толчка из складок одежды, окутывающей труп, выпал и стукнулся об пол небольшой предмет. Одна из женщин вскрикнула в испуге. Стоя за спинами остальных, сестра Тррнита видела, что это такое. Костяная ручка ножа. Лезвие отсутствовало. Только окалина на потемневшей кости.
Когда сестра Тринита вышла на улпцу, ей казалось, что она никак не может справиться с озпобом. На деле же просто похолодало. Шла непогода.

* * *

Сеял мелкий дождь. Она бреша по дороге, кутаясь в плащ и опустив голову. Губы ее что-то шептали, бехзвучно повторяя одни и тс же слова. Топот копыт за спиной заставил се вернуться к действительности. Может, кто-то из солдат наместника пустился вдогонку, чтобы учинить допрос? Нет, это не сытый конь стража порядка. Это кляча бедняка.
— Стой!
Так и есть. Гонтар выпряг своего одра из повозки и двинулся следом. Теперь не избежать объяснений. Господи, еще и это мне…
— Стой! Не убегай! — хотя она и не думала убегать, просто не останавливалась. — Ответь мне — ты с нами могла это сделать?
— Я тебе говгрила — не ходи в Орем! — резко бросила она.
— Я не бвл в Оркем… Я был у Трех Дорог… новости быстро летят… Я тебя спрашиваю: когда мы напали на тебя в Тремиссе, ты могла бы сделать такое со всеми нами?
Сестра Тринита не ответила и ускорила шаг.
Гонтар ударил клячу пятками, догнал бегинку и попытался заглянуть ей в лицо. Спустя некоторое время он сказал:
— Возвращайся…… Мы тебя отвезем… куда ты скажешь.

Капли доздя стали реже и крупнее, барабанной дробью отдаваясь по парусиновому пологу. Повозка тяжело катилась по колдобинам. Трое мужчир, две женщины и мальчик брели рядом. Одна из женщин прижимала к груди младенца, закутанного в пестрые тряпки. Ребенок мирно спал.
Еще одна женщина, стоя на коленях в повозке среди актерского барахла, молилась, не обращая внимания ни на тряску, ни на наваленные вокруг орудия сует и соблазнов.
Герт, который вел лошадь под уздцы, тихо напевал песенку, неизвестно как залетевшую с благословенного юга в эти холодные края.

Что за тоска — ходить весь год пешком
И трогать надоевшую струну.
Хотел бы я иметь уютный дом,
Чтобы смокойно отходить ко сну.

Дождь бил по парусине.
— Mea culpa, mea maxima culpa, — шептала женщина в повозке.

На Масленой неделе, в воскресенье

Сюда, все дурни, — толстые, худые,
Седоволосые и молодые,

Страница 38 из 40 Следующая страница

Библиотека Фэнтази | Прикольные картинки | Гостевая книга | Халява | Анекдоты | Обои для рабочего стола | Ссылки |