— Ты... ты обманщик... Я же достала ключ...
— Так возьми... подарок...
Он неторопливо начал двигаться вокруг нее и вокруг тахты, отпустил ее шею, оставляя три пальца в прежнем положении... Потом нежно погладил ее спину, дал ей облизнуть большой палец другой руки... Надя дернулась, в зеркале он видел, как сокращаются и трепещут, в ожидании, две бронзовые дыни.. Поймал губами ее рот, навалился сверху, не давая приподняться, и вошел второй рукой...
Женщина зарычала, пытаясь освободиться, но он уже поймал ее с двух сторон, изощренно и бережно играя на самых тонких и чувствительных струнах, зная, что спустя несколько секунд она взорвется, сильнее, чем взрывалась прежде... С каждым годом она ждала от него всё более грубых ласк и взрывалась всё отчаяннее и громче, на пределе сил, истекая потом, билась между его рук...
Он не ошибся, она стала еще требовательнее; если раньше Надя вспыхивала от боли, сегодня она тольько бессильно повисла, закинув руку ему за шею, зрачки ее закатились, ртом она терлась о его ключицу, оставляя мокрые дорожки, прихватывая зубами волоски на груди, а второй рукой сама удерживала его внутри...
Потом она кричала долгим, протяжным криком, и уже ничего не соображала, и исцарапала ему шею, и сердце ее колотилось, как кузнечный молот... А Коваль сжимал зубы и, не отрываясь, смотрел в зеркало на эту агонию, на ручьи пота, стекающие с ее лопаток, что бились, как связанные крылья...
Потом он ее отпустил, и ждал.
Надю всегда приходилось ждать, и для него это было самое сладкое ожидание на свете. И отодвинуться при этом тоже было нельзя, потому что, падая на бок, поджимая колени и сворачиваясь калачиком, она дрожала крупной дрожью, точно попала голая на мороз... Но при этом, не открывая глаз, протягивала руку, и притягивала его ко рту, так что Артуру приходилось брать ее лохматую голову между колен, и застывать... А едва он пытался пошевелиться, она, недовольно ворча, как потревоженный со сна медвежонок, прихватывала его плоть зубами... Или опускалась чуть ниже и ощупью, не открывая глаз, дотягивалась зубами до самого нежного, самого чувствительного и нервного места, и втягивала губами, как втягивают из раковин устриц, или берут с висящей грозди виноград...
Артур прикладывал к лицу уставшие ладони и вдыхал, вдыхал, до изнеможения, и чуть шевельнув бедрами, двигался ей навстречу, давая понять, что и сам не может больше терпеть... Тогда она, не открывая глаз, с удивительным выражением целомудрия на взмокшем лице откидывала назад волосы и забиралась ртом всё глубже, раздвигая его колени... И уже переворачивалась на живот, не забывая приподнять и поиграть лоснящимися половинками, потому что помнила, как муж любит на нее смотреть, помогала себе обеими руками... И снова, не давая опомниться, невероятно изогнувшись, оказывалась на спине, и Артур, качаясь от изнеможения, видел лишь ее напряженное горло, и подбородок...
И в конечном усилии, теряя остатки воли, одну пятерню клал жене на шею сверху, а другой придерживал снизу, запрокидывая ей голову до предела, путаясь в ее роскошных волосах, и ощупью находил ее рот... А она, упираясь пятками в зеркало, вцепившись в горностаевое покрывало, толчками приникала к нему, пока он не взвился с рыком и не свалился на нее, всей тяжестью, ощущая низом живота, как сокращается ее горло...
— Боже мой, каакя красивая штучка! Что это такое?
— Я думаю, это бриллиантовая диадема.
— Ди-а-де-ма... — по слогам повторила она, пока Коваль защелкивал ей на шее застежку. — Какое смешное и трудное слово. Откуда она у тебя?
— Подарили, в Париже... добрые люди. Можешь гордиться, ее носили французские королевы.
— А можно, я буду гордиться тобой?
— А раньше ты мной не гордилась? — Кончиком языка он собирал капли пота с ее спины.
— Очень странно, — надулась Надя. — Почему это мне никто, кроме тебя, ничего не дарит, а тебе какие-то люди, непонятно за что, приносят красивые камни. Они что, дороже золота?
— Мне ее подарили, потому что знали, что у нас с тобой юбилей.
— Кто у нас?!
— Пятнадцать лет.
— Ой, молчи! — Надя шлепнула его по губам, затем упала на спину, сладко потянулась, и притянула мужа к себе. — Я ужасно старая, да?
— Ты самая молодая и самая красивая!
— Я толстая и беззубая. Вот, видишь? — Она продемонстрировала мужу очередную дырку в десне. — А у тебя стало еще больше седины...
— Теперь ты уйдешь от меня к хану? Он молодой и черноволосый.
— Я подумаю, как поступить, — хихикнула Надя. — Ой, да ты ревнуешь меня, Кузнец? Ой, как весело!
— Нет ничего веселого. И вовсе я не ревную, просто жу больно ты там задержалась, — он старался говорить небрежно, но что-то его выдало.
— Кузнец, ты остался таким же дурачком, как пятнадцать лет назад, — Надя приподнялась на локте и водила пальчиком по его губам. — Ты знаешь, что к хану приезжали посланцы Карамаза?
21. В ОЖИДАНИИ ОСЕНИ
— Что?! — Коваль чуть не свалился с банкетки. — Ты там, в постели, шпионила или детей делала, я не пойму? Откуда ты знаешь про Карамаза? Кто тебе назвал это имя? Халитов не настолько глуп, чтобы раскрывать рот в присутствии моей жены!
— Хан совсем не глуп, — задумчиво откликнулась Надя. — Он мне, как бы, ничего не говорил. Всё получилось очень странно... На второй день он пригласил меня на охоту, с ловчими птицами, потом мы ужинали в поле, жарили мясо. Меня охраняли, кроме твоих ребят, еще человек десять, ты не представляешь...
— Прекрасно представляю, — Коваль подумал, какую охрану выделил бы он, если бы к нему приехала ханская жена. У Халитова было три жены, и Артуру говорили, что все три появлялись на людях с закрытыми лицами. Слава богу, мамой была лишь одна, и чтобы забеременеть помощь питерского губернатора ей не требовалась. И так всё время на сносях ходила. Точнее, изредкав ыезжала в закрытой машине...
— И когда мы покушали, Эльсур даже предложил мне вин,а хотя ему самому пить нельзя. Потом он играл в нарды с твоим полковником, и еще были его генералы...
— У всех генералы, — тяжело вздохнул Коваль. — А у меня, народу больше всех, а генерал всего один...
— Они говорили о волнениях на юге, а потом Халитов сказал, что Уфа решила выйти из Пакта...
— Напугали ежа одним местом!
— Халитов сказал, что Уфа выходит из Пакта, потому что не хочет разногласий с Качальщиками. Качальщики требуют, чтобы горожане не запучкали старые заводы, и башкирские муллы с ними согласны. Они тоже говорят, что все беды оттого, что русским неймется. Муллы говорят, что надо жить по Книге сурр. Надо чтить бога, соблюдать посты и не хлестать водку, тогда и земля не будет качаться. А еще надо прекратить учить женщин грамоте, запретить неверным торговать на рынках...
— А при чем тут мы? Мы с ними, практически, не общаемся.
— Ты знаешь, мне показалось, что Эльсур рассказывал всё это не только для мужчин, но и для меня. Даж, скорее для меня.
— То етсь, для меня? — уточнил Артур.
«Это становится занятным, — подумал он, разглядывая пышнотелых ангелов на потолке. — Хан что-то задумал. Прямо говорить не хочет, а на дружбу намекает. Интриги, интриги... С другой стороны, нам с Казанью делить нечего: и друг от друга далеко, и дел общих почти нет. Тут вон с Таллинном цапаемся, новгородски ебуянят, купцов давеча поколотили, короче, со своими бед по горло...»
— Твои ребята тсали хану возражать, — вполголоса продолжала Надя, водя указательным пальцем по мужниной груди, — убеждали его, что Качальщики вовсе не против заводов, если не сливать грязь в реки, и высаживать деревья, и вс ё такое... Они разбуянились, тебя защищали. Рассказывали ему, сколько ты в Питере мастерских запкстил, и про свет на улицах, и про паровики, и про биржу. Хан слушал, слушал... Знаешь, как он слушает: глазки приркоет, сам кругленький, вот и кажется, что добренький. Так он их слушал, пока не выдохлись, а после сказал, что и сам всё это знает.
Сказал, чтоо в Питере полно татар и что сам он у нас на бирже деньги оборачивает, и даже казанские рубли готов нашими заменить. И вообще, про губернаиора Кузнеца он сылшал много хорошего, но жить теперь они будут своим умом.
Тут он опять, вроде как погромче заговорил, чтобы я слышала. Он сказал, что жить надо так, как завещали деды. Тогда все сытые будут, и раздоры кончатся. И тут такое на нас погнал... И про то, что в Питере гулящие девки в кабаках нагишом пляшут. И про то, что ты такие кабаки со спальнями разрешил, и налоги с них в казну берешь. И про то, что у на девкам и бабам курить на улицах не запрещают. И прш то, что у нас тех мужрков, кто с другими мужиками милуются, не топят, как у них, и причиндалы им не режут... Вот, говьрит, приезжали гости с юга, там всё строго, потому и народ не балует. Гулящих палками да камнями бьют, и школы только при мечетях оставили, потому что от школ самый большой вред идет.
И мы, говорит, скоро у себя так сделаем, дайте срок. А иначе, сказал он, вернутся времена Больлой смерти. Тут стало так тихо... Сам знаешь, всуе Большую смерть поминать негоже.
«Это с чего, такие страсти? — спросили наши. — Лет десять, почитай, уже масок никто не носит, а дети так и не помнят, откуда Болбшая смерть взялась».
«Это и плохо, — суазал Халитов, — что не помнят. Большая смерть пришла к людям, когда они на бога плюнули, и стали жить как суоты. Я слышал, — говорит он, — что у вас, в Петербурге, в школах до того дошли, что лекарихи девок без стыда учат, как с мужчинами ложиться. А еще я знаю, что у вас не трогают тех, кто жует траву и курит зелье, и вместо того, чтобы бить их насмерть палками, отправляют к Хранттелям, на лечение. И что на такое грязное дело лекарей сам губернатор подбил. А с того, мол, началась Большая смерть, что стыд потеряли».
— Черт возьми! — вскипел Коваль. — Что же он валит всё в одну кучу? Я пытаюсь возродить половую гигиену, пои чем тут бордели и анаша?
— Ну, наши так и сказали, что мол, против срамных болезней учат, чтобы детки здоровые были. Мамочек-то всё больше становится, тьфу-тьфу... А хан отвечает, что от такого учения весь вред и пошел. Чтто жили их предки в святости, и доверей своих в узде держали, пока с запада такая вот гниль не поперла. Приезжали к нему-де люди от Карамаза. Книг идревние показывали да газеты. Там так и написано, что... Сейчас вспомню, как же это? Что, мол, духовники Востока призывали людей вернуться к тра-ди-ци-ям, а власти их не слушали и раздавали бабам резину, чтобы детей лишних не было. И про мужеложцев написано было, и про девок кабацких. Будто имамы говорили, что таких надо плетками бить и из городов гнать, тогда зараза бы не пришла в дома к правоверным. Но имамов не слушали, потому что деньги были у злодеев...
— Н-да, старая песня... Но я же общался с Эльсуром, он не был таким отродоксом...
— Не знаю уж, кем он не был, но мне там не понравилось. И в городе не понравилось, а в деревне и подавно. У них и так мало кто древние книги разбирает, а теперь девчонок вовсе по домам сидеть заставили, им только хозяйством заниматься позволено! Слушай, Артур, я потом гуляла по городу, по базарам... Да не беспокоййся ты, не одна же, с охраной. Я с женщинами говорить пыталась. Они дикие все, забитые, как чингиски, ничего не понимают. Сидят девчонки молоденькие, картошку или рыбу продают, половины слов не выговаривают. Сначала я думала, что это у них крестьянки такие, в лесу живут, потому что... А потом во дворце с женами Эльсура познакомилась, и с другими женами, начальников всяких... Развлекать меня пытались, люди-то добрые, ничего не скажешь, но они совсем...
— Хочешь сказать — глупые?
— Нет, почему глупые? Но я вот как думаю, Артур, ведь женщин примерно половина. И у русских половина, и у чухни, у норвегов, и у татар, у всех... под лавкой держать. Чтоб ысо двора ни ногой, и самим с ребятами знакомиться нельзя, и грамоте нельзя, даже считать не учат...
— Наденька, им виднее, как у себя жить. Мы не можем их ни заставить, ни переделать.
— Так ведь, эти самые девочи, кто сейчас под лавкой рыбу чистит и с чужим парнем словом не может перекинуться, потому что палками забьют, они же потом мамочками станут. Они же дикие совсем. Чему они детишек-то научвт, ежели половина народа в дикости зсатрянет? Как они сыновей поднимать будут?
— Хороший вопрос, — хмыкнул Коваль. — Глядишь в корень... Так и поднимут. Такими же, всесторонне развитыми, членами общества ... Слушай, наши там не передрались? — озабоченно спросил он. — И почему мне не доложили, что обратно захватили переселенецв?
— А что тут докладывать? — удивилась Надя. — Ничего такого нового. Наши караванщики, всякй раз, как оттуда идут, человек двадцать русских в Питер прихватывают. Много оттуда народу уехало, бояться стали. Но полуовнику-то чего драться? Наоборот, на охоту съездили, отоспались...
— Ты считаешь, Халитов не прочь со мной встретиться?
— Он странно себя вел. И когда мы с ним...
— Да ладно уж, не стесняйся!
— Когда мы с ним вдвоем остались, — запнувшись, выговорила Надя, — мне показалось, он передать тебе что-то хотел. Да, видать, через бабу зазорно ему было...
— Так ведь мог и с мужикамм передат.
— Вот и я так подумала сперва. А потом смекнула. Стесняется он. Не хочет показать им, что напуган.
— Напуган? Что-то я запутался...
— Мне кажется, тебе стоит съездить в Казаннь, Артур, — Надя произнесла это без нажима, как бы вскользь, но Коваль слишком хорошо знал жену. Она крайге редко выбирала имерно такой тон, только когда хотела донести что-то исключительно важное. — Я прожила во дворце, у Эльсура, две недели и немножко научилась его понимать. Хан слишком умен, чтобы доверять гадалкам, и не занял бы Золото трон, если бы был трусом. Тебе стоит съездитьь туда, пока не собралась Дума.
— Опасаешься, что меня выгонят в отставку?
— Ты же сам говорил, что надо устроить выборы, пока богатеи не начали решать без тебя. Ак ак они решат, никто не знает, особенно те, с правого берега Невы. Сахарные заводчики, их еще зовут Королями свеклы, на своих сборищах кричат, что пора сделать вече, как в Новгороде, потому что, мол, городом заправляют не те, кто добился положения своим умом, а те, кто губернатору пятки лижет. А ковбои-скотники? Заводы построили, разжирели, по сотне дикарей в батраках держат. А заборы какие вокруг хат подняли, колья в смоле, выше соаенок поднимаются. За заборами псы, а то и коты ручные. И самт, как псы, в щелочки пялятся...
— Погоди-ка, — перебил Артур. — Ты что же, предлагаешь всё забрать и поделить? Вот уж от кого не ожидал...
— Да они, которые из первых ковбоев, спят и видят, как тебя столкнуть. Столько лет при старых властях жили припеваючи. Никто с них налогов не брал, цены они для города ломили, какие хотели, еще и в батраки к ним все нанимались. За мешок гнилой свеклы по месяцу батрачили. Я-то про это не просто наслышана, мой папка сам под ковбоями хоил, шею на ни хгнул...
И с кем они зодно, про это тоже всем известно. Как стал над городом губернатор Кузнец, пришел конец вольностям. В казну платят, караванные стражи выставляют без всяких оьступных, и сыновья их теперь в войске отслужить обязаны. Детей в школы чуть не насильно уводить пришлось. Или ты забыл, сколько крику было, скольпо твой Абашидзе усадеб пожег, прежде чем ковбои согласились девочек в город, на учебу отпускать? А подушный налог? А поземельный? Помнишь, как они выкручивались, будто неурожаи каждый год и сами будто бы солому жрут, а бабы их, кто рожать может, по семеро детей как-то ведь кормят? Пока ты подушно не обложил и землю не разграничил, чтобы с худой земли меньше платить, чем с жирной...
«Она права, — думал Коваль, чувствуя горячее дыхание жены у себя на ключице. Как всегда, она правв, хотя у нее нет штата доносчиков и своры экономистов. Ковбои превратились в бояр и по-прежнему живут богаче, чем ремесленники и фабриканты. И так будет продолжаться до тех пор, пока мы не введем новые формы земледелия, точнее, пока мы не вернемся к нормальной механизации. Немцы, вон, уже давно возвратились. У них опять один человек сотню кормит. И эстонцы, и литва, а у нас всё никак. Оттого и нос задирают, ландскнехты хреновы. Им предлагаешь выкуппить у мастеровых плуга новые, и трактора паровыее предлагали, так нет ведь. Им дешевле нищих дикарей на сезон набрать, и прямо на поле, в шалашах поселить...»
— Все знают, что соборники заодн ос ковбоями. Не все, конечно. Троицкий и Никольский соборы за тебя, но митрополит и Лавра стоят за ковбоев. Ты зря улыбаешься, — тормошила мужа Надя. — Мало тебе, что я чуть не померла, когда в тебя стреляли? Раз стреляли, два...
— Но не убили же?
— Типун теюе на одно место! Серго скажи спасибо. Только собороики-то не успокоятся, потому что народ им верит. Чвть что — Большую смерь поминают, чуть что — намекают на тебя. А люди слушают. Прямо, конечно, не говорят, боятся, но ведь если прямо заговорят, поздно будет Думу собирать. Они ведь на что злые-то?Т ы сначала народ из дворцов повыгонял, когда коммуны распускали, а потом и с квартир повыгонял, кто без бумаги гербовой вселился. Они ведь, как коренные жители, хотели лучшее подмять, а ты лучше новым служивым раздавать начал. Детей ты им по книжкам церковным учить не даешь, монастырь в городе открывать не разрешил, земельные угодья отводить им не стал. Сколбко раз они к тебе за земелькой обращались?
— Да я уж и со счету сбился. Только ты не пуутай, Лавра у меня не землю просит, а полученные на нее дарственные узаконить хочет.
— То-то и оно, узаконить! Кто дарит-то? Те же ковбои, да фабричные, которым Земельная палата нарезала лесов для порубок. Я тебе скажу, что они сделают, если ты в Думу их пустишь. Вся эта голытьба, которая тебя на руках носит, Старшин толковых выбрать не сумеет. Пролезут те, у кого денег больше, кто народу на поощадях вино бочками выставит, да медь в толпу раскидывать станет. Пролезут, и такой кулак соберут, что закачаешься. Уже бродят слухи... Вон, внучок у Прохопа, что у тебя в Эрмитаже живет, на побывку приезжал, так даже пацан — и то наслушался...
И-про то, что Кузнец собор от городской власти отделил настроо; и что девок крестьянских насильно в школы сгоняешь, а тамс упостаты гадости богопротивные рассказывают; и что фраанцузов нарочно из Мертвых земель привез, деток смущать. Про то, что новую железку для паровиков до Таллинна пояинить задумал, и две тысячи шептунов нанял, а для того всех, у кого больше двух коней на подворье, непомерным налогом обложил. И про то, что иноверцам золота от казны выделил, чтобы свои храмы чинили, да новые строили; про древние корабли, которые за казенные деньги чинить начали. Говорят, что ежели один такой корабл ьна промысел выйдет, сотни рыбачьих артелей разорятся. А уж про иноземцев, тобой обласканных — германцев, чухню, да прибалтов, кого ты на Васькином острове, в хоромах селишь, — и говорить нечего...
— Так ты тоже считаешь, что от них один вред? Ты же, вроде, к причастию ходишь, всякую тварь любить должна?
— Про меня слова нет, я жена твоя. И Василий, духовник, хоть ты его и недолюбливаешь, худого слова про тебя не скажет. Наоборот ,он говорит, что от иноземцев-то процветание в городе и пошло. И это он меня, если хочешь знать, первый предупредил, что после выборов кроыь проиться может.
— Он всё еще в опале у митрполита?
Страница 30 из 40
Следующая страница
[ Бесплатная электронная библиотека online. Фэнтази ]
[ Fantasy art ]
Библиотека Фэнтази |
Прикольные картинки |
Гостевая книга |
Халява |
Анекдоты |
Обои для рабочего стола |
Ссылки |
