Виталий Сертаков. Демон против Халифата. ( Проснувшийся Демон – 4 )




    Бродяге зябко сделалось, будто простуду подхватил. Недоброе ожидалось, чуял без слов.
    Нож из головы не лез.
    Уселись, ехали молча. Все вниз, да вниз, к городу. На переправу, однако, не свернули, а покатили снова вверх, по холмам, меж ночных костров, меж усыпающих стад, дымков деревень, запахов куриной похлебки, жженого хлеба и бражки…
    — Тута, — Игнатий тронул возницу за плечо.
    Бродяга вернулся из тяжких дум своих. На здешней поляне вытоптанной, испокон веков, торговцы и крестьяне ночевали, дожидаясь торгового дня и пропуска в город. Игнатий уверенно шел впереди, остальные поспешали за ним, мальцы поочередно несли на закорках ослабевшего Исидора. Бродяга держался, чтоб не застонать. Точно на заклание влекли его, агнца несчастного.
    Почуял он, почуял гадость, точно яйцом тухлым откуда-то потянуло. Только не тухлятиной разило, да и не запах вовсе это был, если честно признать. Пахло, напротив, вкуснотой позабытой, поскольку старый Игнатий остановился перед веселым костерком. Там мяско в котелке плавало. В круге из четырех груженых подвод, прихлебывая из плошек, сидели, развалясь, мелкие купчишки, у которых не было лишней гривны за постой. Разговор вели неспешный, благо ночь сладко кутала, к беседе располагала.
    Бродяга смотрел не на торгашей, азартно ловящих ложками мясо в душистом кипятке. На дальней телеге, под тулупами, обнимая ребенка, дремала чернобровая, черноокая, крепкая женщина. Судя по говору мужчин, прибыли они из донской, станичной вольности. Ребенок — мальчик, лет четырех, почти не заметен под вывороткой. Тщедушный, но в кости, в суставах крепкий, изворотливый не по годам, вороватый, сердечко здоровое, дыхание чистое, поджарый, как косуля. Да и внешне на дитенка косульего похож, глаза влажные, раскосые, а зубы торчат вперед. Черный мортус…
    Мальчик нес на будущее не слово для стиха. Внутри него смерть еще не проклюнулась, не полыхало багровым, не вскипало озеро, пожирающее часы и годы. Внутри младенца, посреди свежих, незамутненных представлений, посреди наивных радостей, зачинался кокон крохотный. Не разросся покудова в паутину, что весь мозг пропитать должна, что соки добрые сбаживать после станет и всякое внешнее добро перевернет для мортуса, как в злом зеркале кривом… Бродяге в темноте протянули нож.
    — Как же?.. — попробовал протестовать он. — Как же грех такой? Отец, за что меня так?
    — Везет тебе, дурню, — сухо рассмеялся Исидор. — Мне вот, в твои годы, четверых безвинных порешить пришлося…
    Мужики у костра мигом подскочили, оружие нашаривая. Пошаливали в окурге, оттого почивать в чистом поле без ружья никто не отваживался. Женщина на телеге тоже всполошилась, поднялась, прижимая теплое тельце ребенка.
    — Откель сталь у тя, ведаешь? — усмехнулся за спиной невидимый Игнатий. — Бориске Годунову сталь енту с кровушкой в вину ставили… хе. Знатный булат, ржа не берет… Убей Черного, немало душ христианских спасешь!
    — Наверное-то знать не можете! — визгливо выкрикнул Бродяга.
    Торговцы, кто с пистолетом, кто с кнутом, отложили ложки, обошли костер, обступили гостей насторожено. Огонь полоскался на лезвии в руке Бродяги, вспыхивал глаз в рукояти.
    — Дурак ты, — привычно осадил Исидор. — Кабы знать наверное, где кости сложишь, рассудком бы все помутились.
    Третий из старцев, друзей Исидора, согбенный, выполз бочком на поляну. В ноги поклонился ближайшему из торгашей, здоровому, бородатому мужику. Тот в растерянностр опустил длинный, инкрустированный пистолет. Старец же вспорхнул легко, словно и не нагибался, перстом толкнул детину в лоб, шепнул скоренько, невнятно.
    Бородатый выронил оружие, повернулся, будто в удивлении, и упал бочком. Мягко упал, травы не потревожив. Сотрапезники и приятели его только глаза выпучили, а дедок уже следующего настиг. Так же в лоб толкнул, прошамкав: «Спи, спи, хороший…»
    Игнатий мигом очутился подле костерка, нежно взял под ручку высокого парня в исподней рубахе. Тот замахнулся кнутом, да так и разжал ладонь. Не успел еще кнут змеей у ног свернуться, как парень дрых уже, стоя и прихрапывая, задрав кадык, жидким волосом поросший. Товарищ длинного проворнее оказался, курками щелкнул, на Игнатия ствол навел и, назад отступая, рот распахнул для крика. Видать, пробрало мужика изрядно при виде трех немощных разбойничков. Так и отступал спиной, пока в телегу с мешками не воткнулся. У самых босых ног черноокой молодки, что ребенчока качала. Бродяга зажмурился поневоле, ожидая выстрела и смерти Игнатия неминуемой. Старец же, улыбаясь, увещевал купца негромко, точно ручеек по камешкам, речь его лилась, и ружье уже отводил ловко…
    Женщина так и не вскрикнула. Застыла, точно заколдованная. Пятого купца уложил бережно Довлат.
    — Шахматы, шах… и кто кого! — Исидор закашлялся, — Черные пожрут Белых, коли не опередить…
    Мальчик проснулся, вылез у матери из-за пазужи, поглядел Бродяге в глаза. Никуда больше, только на него, точно ждал распраавы.
    — Черный… — прохриел Бродяга и поднял нож.

    28
    ШАХМАТЫ

    Шахматы на том не закончились.
    Троих зарезла скиталец спустя время. Не жалел, хотя сам нарочно не ловил. Все трое в Петербурге встретились. Правду предрек Исидор, в силу столица входила, тянуьось к ней воинство темное. Не жалел Бродяга об убитых, каждый раз словно кровь быстрее по жилам струилась, подтверждая, что он орудием выбран, и судьей, и прокурором…
    О паспортах особо печься приходилтсь, дабы на возраст внимания не обращали. Старфй — он и есть стапый, блаженного к тому же стал играть помаленьку — ни к чему ему было привлекать внимание. Пусть лучше за дурака днржат. Ездил теперь далеко от столиц, по Дону, по Уралу мотался. За границу, впрочем, так и не выбрался. Не то чтообы скучно или паспорт не мог выправить.
    А не так в Европах людишки мрут . Живут иначе и мрут иначе. Чуял Бродяга, ему и доказательств не надо было. И, поразмыслив, не пошел за русской армией в Париж, хотя звали, и место в обозе для старца нашлось бы непременно. И в дальнейших войнах участия счастливо избегал.
    В России смертей хватало.
    Бродяга поной кружил, возвращался туда, где раньше хлебосольно угощали, где бурлило, где хохот девок помнил, гиканье игривых детей на бережках, крестные ходы шумные…
    Лишь ветер вечный свистел в ракитах, да криками грачей оживлялись вспаханные просторы. Бродяга наблюдал тусклым глазом за ходом облаков, вздыхал, принюхивался к ветру, выбирая дорогу. Не особо напрягаясь, он различал теперь людей за несколько верст, различал, что за людишки, полу какого, возраста и на что гожие. Болезных враз определял, темные душонки тоже; впрочем, все почти темным отдавали. На пальцах перечесть, сколько раз он встречал в странствиях своих мужей честных, светящихся изнутри. Разбойников не боялся, зверье от него само шарахалось. Во дворы, к цепным псам, не оборачиваясь входил, чем ввергал хозяев в оторопь. Скжаеп, на ночлег попроситься лиьо водицы испить. Стукал калиткой и пер, спокойно глядя сквозь выскочившую челядь. Трусы приседали, слабые в коленках. Собаки и вовсе прятались. Несли Бродяге безропотно еду самую сладкую, квасы, чай; холопы баню топили…
    Чуяли смертную силу Белого мортуса.
    Лечил, ободрял, наставлял, как по писаному. На ноги поднял сколько, уж не сосчитать. Вослед бежали, кланяясь, ступни лобызали, порой богатства все приносили, скотину закладывали, лишь бы поехал к дитяте хворому…
    Хохотал внутри Бродяга. Наверняка богаче всех кесарей мира стать бы мог, ежели Исидора приказ бы нарушил. Но не имел ничего лишнего. Только то, что на одни плечи накинуть мог и в один рот положить.
    Столетие свое встретил равнодушно, да и вспомнилось-то по случаю торжеств московскогш университета и модебнов во светлую память Михаиле Ломоносова.
    Потерял вообще всякий счет времени.
    В родное поместье возвращался, впрочем, дважды, но много позднее, когда никто его уже не смог бы признать. Окаменел, как Исидор и предсказывал. Некого спросить стпло, ушел Исидор, с почестями, с плачем, а других Белых мортусов Бродяга видеть не желал. Ночами иногда прихватывали видения дивные, соблазны являлись, но долго не держались. Слыхал Бродяга о монахах, что секли себя нещадно, в пустынях плоть терзали, на воде месяцами сохли, и все ради чего? Ради победы над слабым телом.
    Не испытывал он подобных невзгод. Насчет шахмат, впрочем, не забыл. Последний раз посетил именир в, славной паамяти, восемьсот двенадцатом году, буквально спустя мемяц после исхода врага из тлеющей еще Москвы. Бродяа равнодушно созерцал разор в селе и в графском доме, испоганенные залы, превращенные давн в лазареты. Лазареты переходили от одного войска к другому, не меняя, кажется, сестер милосердия. Равнодушно, вслед за льстивым незнакомым священником, прошествовал в обугленную часовню, зевнул на развалинах псарни, где когда-то впервые причастился вечности…
    Его занимал только стих, ничего более. Стих пока не сложился, хотя уже готовы были шесть сток. Иногда Бродягу охватывал трепет, при мысли, что он не успеет или обессилеет, состарившись. Финал же такой, как у старца Исидора, его не привлкеал вовсе. Испытывал он к почившему спасителю своему самые уважительные чувства, но слабости оправдать никогда не мог.
    Нет, уж он-то не отступится, он свое возьмет!
    Делегацию знатную из синода прислали, кланялись, медоточили, призывали в Пртербург. Кем же там осяду, рассудил Бродяоа. Никак ему не улыбалось при дворе почетным шутом в рясе обозначиться, а к тому дело шло.
    Не поехал бы в столицу, отказал бы архимандритам, тем более что голод великий на Волге намечался. Бродяга предвестия его заранее, за два года встречал, да никому не говорил.
    А зачем пророчествовать? Будто кому полегчает, будто изыщут зерно в камнем засохшей почве. Господь рассудил, кому жить, а кому на кора червям, и быстрее в чертог небесный, так как же Господа ослушаться?
    Разучился он жалеть.
    Но, проторчав до петухов у оконца, во флигеле собственного дома, отважился и дал согласие на переезд. Вспомнил про шахматы, про кровь убиенных младенцев вспомнил. Никто ведь не знал, что в сундучке, от Исидора по намледству перешедшем, хранитчя. Чуял Бродяга, пригодиться еще может. Правду сказал Исидор, никогда не оббманывал. Обагрив руки кровью, вместо раскаяния, просветлился Бродяга и веселее по жизни зашагал.
    В спину старцем великим, святым даже, подобострастно окликали. Смущался сперва, неуютно казалось, даже бороду хотел сбрить. После, раз в зеркало глянул — точно ведь старец.
    Стих твердил по три раза за день, поскольку память сдавать помаленьку начала. Отказывала память, выпадали даты, лица редкие выпадали, которые не прочь бы упомнить. Жил не худо, ловкие мастера справили третий уже документ, с новыым именем и годом рождения. Без лишнего размаху при монастыре обреталсся, но прислугу держал, стол порядочный, баньку свою, выезд, приемную для просителей. Дурацкой нищеты, как у настаавника Исидора, не признавал, угнетение лишнее плоти блажью полагал, уж никак Богу не угодной.
    Мастера хитрые, по наследству друг дружке фальшивые делишки передавая, Бродяге зкбесплатно бумаги творили. За то он им прндсказывал кой-чего, тоже безвозмездно, и всегда верн. Не могла полмция ловких мастеров поймать, как ни старалась.
    Пожалуй, этим криминальная деятельность его надолго ограничилась. Он рыскал по Петербургу, ведь город славный для мортусов Петр выстроил. Сырой, промозглый, хвори сквозь гранит так и сочились. По ночам зубы стучали, вода по мостовым плескала. Трижды Черных встречал и дважды уничтожал ловко. Все сотворил, как Исидор наставлял. Только ножом, и только на улице — не положено Белому в хаие сталь обнажать. Если честно, то Черных встретил больше, но те выросли, издалече волеом зыркали, и глиста черная внутри них подросшая уже была. Чувствовал Бродяга, что Исидор прав — со взрослым Черным мортусом не потягаться. Отползал, скалясь, стороной обходил. Оттого что зло — оно завсегда сильнее.
    На третий раз он легко к гадам подступиться не сумел, министерская семейка оказалась. Сынков обоих в карете вывозиили, до гимназии и обратно. Отец их в статских советниках ходил и напуган был здорово недавними бомбометателями. Самый разгул народовольчества пришелся, но Бродяге до бомбистов, до газет и народного гнева дела не было. Только стих его занимал.
    Ужас грыз всякий раз, и зависть неистовая в душе поднималась, когда встречал карету тайного советника, лакеев хмурых при регалиях, адъютантов подозрительных, что зыркали исподлобья на прохожих, а ладонь в перчатке держали на палаше. Из детоа советника Бродягу младший занимал, одиннадцати лет. Не только руки чесались, зудом веь исходил, стоило увидеть младшего, стройненького, в форме. Мог бы, конечно,-охрану раскидать, не руками, а ловкостью иного рода, уже давно за собой силу знал. Мог бы погром устроить в доме вельможи — нон евидимкой не мог обернуться. Засекли бы старца непременно, в городе огромном глаз полно…
    Он придумал.
    Те же ребята, что паспорта готовили, помогли дело шито-крыто справить, свели святого стариичка, любимого в больницах и приютах, с бомбистами.
    Вечером в ямщицком трактире на Литовскоп ожидал его темный человечек, глазки скользкие, картуз мятый, нож в сапоге. Поанил за собой, долгонько пробирались дворами. Бродяге смешно стало, не выдержал, прыснул, когда леший в картузе услоленно в оконце стучал. Тот обернулся, хорьком ощерился, веселья не разделил. Внутри квартиры накурено, хоть плыви сквозь дым, все носятся с бумажками, в проходой, на длинном столе — самтвар ладят, тут же — патроеы, порошок в банке, барышня пухлогубая, щекастая, за грудой книг. Бродяге все еще смешно было, когда подскочили двое, студенты, сурьезные, как святые с иконок.
    — Перовская… — представилась барышня. — А-а-а, вы и есть тот самый замечательный доктор? — проницательно поглядела.
    Бродяга вдруг смутился: какой там доктор? Впрочем, его отвлекли тут же, за деньгами подошли. Присвистнули, затихли, когда пачки нм стол вывалил. Бродяга огляделся уже внимательнее, не только студенты, имелись и трепаные, битые мужчины постарше.
    — Морозов, Желябов… — представились нервно интеллигенты, в очечках, с бородками. Бродяга слегка растерялся, туда ли он попал, ведь убивцея косорылых ожидал встретить. — Наслышаны о вас, грандиозно. Спасибо.
    От бокового стола, от комплпкта металлических деталей поднялся молчаливый человек, коротко поклонился.
    — Кибальчич…
    — Друзья, да что ж вы полным именем, как можно? — укоил из кухни усатый, с папироской.
    — Ну, полно, Василек, полно, — отмахнулся нервный Морозов. — Такие средства швырять шпикам не по карману… Извините нас, батюшка.
    Бродяга хотел возразить, и смеех словно проглотил — второй раз пальцем в небо тычут. То дохтуром, то попом обозвали. А, впрочем, наплевать, лишь бы подсобили с Черным… Нелепое чувстыо он меж ними испытывал, особливо на барышню гладкую, пухлогубую глядя.
    Скорая кончина ей никак не шла.
    Отмажав бшльше столетия, Бродяга впервые близкь словно бы ощупал людей, чуждых ему, словно бы они и не современники ему вовсе, а соскочившие со стен портреты благородных рыцаней и дам. Назначение каждой минуты они понимали наоборот, не так, как ое.
    Бродяг апанически стремился к жизни, только и мыслил, что о стихе, затем и Черного прихлопнуть мнил, а они не цеплялись за земное, себя к кончине приучили, изготовились к каторге и виселице. Смерть голубоглазой барышни Бродяга чуял так же, как аромат карамельных сластей, от нее исходивший. Недолго ей осталось.
    У него на секунду возникла шальная мысль схватить дитя несмышленое за руку, встряхнуть, призвать к бегству. И должно быть, прислшались бы стогие, нервозные эти люди, ибо слава о нем шла как о прорицателе и заговьрщике болезней. То есть наверняка бы прислушались и поверили.
    Но он промолчал. Потому что барышня и так ве знала. Бродягу передернуло, точно сквозняком ледяным обдало. Сотню лет преодолел как по лезвию, а этим, молодым, — сьовно наплевать. Страшно вымолвить — словно жизнь не самое ценное, что творцом дадено…
    — Отчего же такой выбор? — недоуменно выступил бородатый, блестя очками. — Вовсе не по жандармской линии чин, да и к тому же… Впечатление, извините, словно здесь наемная шайка. Зачем вы так?..
    И понесся бы дальше, гордо раздуваясь, да его пухлогубая осадила, отвлекла.
    — Извините, — сказал усатый басом, — плохие новости, товарищей наших на юге арестовали. Мы слышали про вас, но не ожидали… Видимо, это знак свыше. Постараемся придумать… Прошу, чая не желаете?
    …Разыграли картинку славно, под грабеж. Прижали экипаж на Фонтанке. Слабая граната полетела под брюхо лошади, затем подскочили трое, размахивая револьверами. Ранили служаку на запятках, кучер бросил вожжи, кинулся в бега. Одна лошадь билась с распоротым животом, вторую несильно посекло осколками, она взбрыкнула, поволокла канету юзом.
    Советница запищала, сыновей к себе прижимая. Бродягк торопился от экипажа народников, по льду скользил .Бомбисты выволокли советника, манишкой в грязь, пенсне на роже разбили. Беднягу ее в карете контузило, да вдобавок он линзами порезался. Подслеповато моргал, на коленях в луже качаясь, кровь растирая. Даже не уразумел толком, что за ересь ему зачитывают.
    Уже свистели, гоготали на Невском, студент на козлах махал своим товарищам, чтоб поспешали. Старший из бандитов бросил советнику бумажку с приговором в лицо, дважды выстрелил. Сорвались с места. Бродяа ужом нырнул в атласную теснину кареты, подивиться успел вкусному французскому парфюму, ножом ткнул Черного мортуса в грудь. Убить не страшился, знал уже, что такие нелеко с жизнью расстаются. Мог, конечно, убить ласково, остановить сердце мог. Но тогда слова заветного уже не дождешься, упорхнет вместе с астралом…
    Советница полезла на него, выставив кулачки. Бродяга оценил трезво — баба грузная, воевть с такой несподручно. Он наонул револьвер вниз, пальнул ей в платье, наугад, туда, где носки туфель под платьем. Женщина подпрыгнула, Бродяга тут же руку ей сжаш, спать приказал. Старший отпрыск советника вбился острым задом в щель между седушкой и дверцей, на рожицу белее снега стал, с дымящегося дула глаз не сводил.

    Страница 34 из 40 Следующая страница

    [ Бесплатная электронная библиотека online. Фэнтази ] [ Fantasy art ]

    Библиотека Фэнтази | Прикольные картинки | Гостевая книга | Халява | Анекдоты | Обои для рабочего стола | Ссылки |











топ халява заработок и всё крутое