Экипаж народников рванул с места. Бродягу окликнули пару раз, но вылезать за ним не стали. Развернулись, пронеслись мимо галопом, грязь в окна швыряя. Где-то тетка завыла, топот нарастал, Бродяге слышалось бряцание шашек городовых о брусчатку. Советницу он усыпил одним прикосновением; пышной копной осела она, складки кружевные облаком вздыбив. Склонился над пареньком русым. Тот, запрокинувшись, лежал, дышал часто, кулачок к дырке в груди прижимая. Смотрел вверх, сквозь матерчатый потолок кареты, сквозь низкое суровое небо. Бродяга сотни раз встречал такой взгляд, затухающий, последний. Сердце еще бьется, но боль выскочила из человека, уступая место благодати вечной. Бродяга склонился к устам юного мортуса, прислушался.
— …Изваянием… — выдавил мальчик, и все для него кончилось.
Бродяга плащом прикрылся, шустро метнулся в подворотню, к резервному экипажу. В висках счастье билось. Успел, успел, ах как славно все устроил…
Отпустил возницу заранее, дабы не вычислили дружки-народники, спрыгнул во мраке вечернем. Легко по набережной шагалось, воздух он полной грудью вдыхал, и колени почти не болели. оПка не мог сочинить, куда слово новое вставить, но, кажеося, в последнюю строку ложилось идеально.
Об убитом отроке не вспоминал. О стихе думал, как всегда. Мальчиков таких завтра дюжину к нему принесут, родичи в ногах станут валяться, чтоб исцелил. Идиоты! Не разумеют, что исцелить Белый мортус может только тех, кто сам тщится здоровье получить или вернуть. А таких мало!..
Бродяга не переставал удивляться, до чего мало воли в человеках. Вроде дышать хочет всякая зверушка, цепляется, нос высовывает, а человек, венец творения, по образу и подобию сотворенный, и не может себя заставить, скажем, водку не пить. А когда им глаголешь, что надо, к примеру, зимой одежды скинуть, да босиком по снегу, чтоб дрянь болючая в землю сползла, еще и спорят, упираются! Растолкуй им, отчего именно так, а не иначе! К примеру, отчего полета пчелиных уколов вытерпеть надобно или почему одним отваром почечным, горьким до косоглазия, неделю питаться требуется. Им подавай микстурки сладкие, немецкие, да блины жирные — вот и вся больница…
За что им жизнь, никчемным?
Да и на что им жизнь? Сколько раз спрашивал, пыхтят только, библейские разумности затвердили и повторяют…
Потому с чадами юными так вольготно: они не супротивятся помощи. Детишки больные не вызывали у Бродяги раздражения, слушались его безропотно. Их хотелось спасать, воля их спасению не противилась. И вообще… Бродяга никому этого не говорил, благо не нашлось бы ему собеседника, но все чаще приходил к мысли, что дети до периода брожения — они словно из иного материала скроены.
Они к иному стремятся, нежели родители их, а после — как подменяют их…
Давно Бродяга не чувствовал себя так бодро, моодечески. Тем сильнее было его разочарование в сложившемся вечере, когда подле арки ворот монастырских приметил замызганную донельзя карету, с полуживой четверкой лошадей.
Екнуло сердце, старец замедлил и без того неспешные шаги.
Кучера он видел впервые. Хотя тысячи людишек мимо глаз текли, не оставляя в памяти зарубок, но нужных людей он помнил. Кучер новенький, а вот экипаж уже встречался. Бродяга обошел его, приблизился. Что толку хорониться, ежели по его душу приехали?
— Явился, дитя? — глухо спросили из темноты. На окошке кареты показалась сморщенная, пергаментная рука, больше похожая на птичью лапу.
Бродяга ахнул. Игнатий!
Сколько ж лет прошло, а все бродяжит? Посчитал кое-как, выходило, что не меньше четырех столетий отшагал по Земле один из бывших наставников, приятель Исидора. Страшным и странным показалось ему такое совпадение, что в один день Черного изловил, слово вырвал и тут же гостя дорогого встретил.
— Вот уж воистину гость дорогой! — Бродяга подался навстречу объятиям.
Обнявшись, проливая слезы, стояли на студеном ветру два длиннобородых, невероятно старых человека. Бродяга всматривался, точно игрушку свою детскую подобрал или дагерротип матушкин. Уже не чаял, что нежности столько проснется. Ведь все время один, сам с собой. Давно Белые к нему не заглядывали, давненько…
— Цыть, ребра не ломи! — шутливо пригрозил Игнатий. Только тут заметил Бродяга, насколько Белый мортус отощал. Кажись, очи проворные, желтые, да крест на морщинистой шее — вот и все, что под шубой осталось. Тело мелкое в меху вовсе терялось.
— Некогда чаи пить, — строго заявил пустынник на запоздалое радушие. — Почивать тоже не стану, земля под ногами горит… Э, да ты, смотрю, как пьяный седни. Похвалы достоин, дитя; верно я угадал? — глянул хитро, бочком. — Ладно, вот что. Лихие времена настают, дитя. Аль сам не чуешь, как трещит?
Бродяга вздрогнул.
Трещало, правду сказал Игнатий. Трещало не первую уже ночь. Вначале Бродяга внимания не обгащал, на сырость в стенах списывал. Потом ночевать у купчихи довелось, в Шувалове, так там тоже, еще отчетливей затрещало. Искал он источник звука, и хозяйке бестолковой попенял. Но купчиха, да и челядь вся ее ничего не слыхали.
Тогда он понял, что звук премерзкий — для него. Но что он означает? Вот бы кто поведал.
— В Симбирск еду, — пошептал беззубо Игнатий. — Там недавно Черный народился, гадалки сказывают, допрежь не было такого. Что-то мы неверно сделали, идет век Черных, прорва их народилась, словно жаба икру наметала… Послушай совета, спасайся в Сибирь, дитя…
И уехал, только фонари мигнули.
Бродяга озяб, провожая. Что говорил Игнатий — неважно. Оба чуяли, что больше не свидятся, что не успеть старому мортусу стих собрать.
Черная эпоха упырем кралась по Руси.
29
ГРИГОРИЙ
Бродяга не сразу послушался, хозяйствовал в Петербурге до 1915-го. Кошмарный и плодовитый гдо для планеты выдался.
В то год в ущелье Кемах озверевшие курды, направляемые богатыми эфенди Османской империи, вырезали полтора миллиона армян…
А на другом конце планеты маленький человек в потешных туфлях и рваном котелке поставил свои лучшие фильмы…
В апреле месяце в районе Ипра немцы выпустили в направлении французских окопов 180 тонн ядовитого газа…
Это был год великого отступления русских армий, и одновременно — великого подъема духа и военной промышленности империи…
Черные мортусы тянулись к крови соотечественников. Затаившись в сытной Европе, в теплых запечных углах, грабили втихую банки, почты и биржи, готовились, копили силы. А главный их написал в том году страшное свое пророчество о возмгжности построения социализма в отдельно взятой стране…
Бродяга тянул до последнего.
Уж больно завлекательно становилось, костлявая хохотала в лицо, пыжилась, и чем больше пжыилась, тем сильнее Бродяга себя внутри ощущал. Эшелоны с ранеными стучали по рельсам, пересвистывались на товарных станциях. От кладбищ потянуло сырой землей и поповскими благовониями, звенел невский воздух от разноголосицы заупокойных хоров и визгов патриотов. Новшества по технической части Бродягу занимали на час, ор привык к трамваю, к телефону, к электрическтм лампам, один из первых в городе завел авто с шофеорм. Правда, выезжать стеснялся, но деньги у болезных узе брал, чуть не пш таксе.
Окреп потому что.
Окрреп, и обнаглел. Было такое.
Уловил момент пограничный, когда по рукам получил. Покупал второй уже дом, на Каменноостровском, с садиком внутренним, с гаражшм, с конюшней во дворе. Жильцы приличные все, верхние этажи генерал снимал, банкир. С банкиром коротко довольно сошелся, начкколько вообще Бродяга мог с кем-нибудь сойтись. Так или иначе, до пятидесяти тысяч вложил старец в бумаги ценные, железнодорожные, по совеут сановного жильца, и еще в два раза больше, противу первой цифры, в Транссибирский путь вкладывать собирался.
И вдруг забчл слово…
Распустил прислугу, авто больнице подарил, переехал в скромгую квартирку, подле Нарвских ворот, стал сновв принимать с шести утра до полуночи и брал скромно, натурой. Очереди выстраивались, на снегу, у костров мужики спали, в санях…
И отпустило. Вспомрил слово, уложил, как в лузу шар, легко и гладенько.
Однако ж, наука. Скромнее надоть, верно в Библиии сказано, от гордыни всяческие беды проистекают. А вскоре случилось с Бродягой непредвиденное, едва он не погиб, но спас его человек, сам на погибель империи явившийся…
Поскольку Бродяга по гогоду ходил редко, почитай, на улицы зимой не вылезал, то и новости до него криво доходили. Да на кой хрен они, новости, когда он сквозь стены слышал, как трещит? На кой знать ему о положении на фронтах, об убийствах министров, о рабочих Советах, о гапоновской вылазке, о развале очереедной Думы…
Трещало сквозь стены, сквозь пол потрескивало, точно жернова круижли. Да только скал никаких не надлюдалось, само время вокруг Бродяги сжималось. Рвались связи, вспомнил он из книги, связь времен рвется. Фраза вылупилась, а откуда взялась — уже не припомнил. Да и не до того было, четверо пациентов лежало постоянно по лавкам в прихожей, дюжие молодцы еле успевали самых наглых отпихивать. Опять же, околоточный явился, харя крассная, сабля по порогам гремит.
— Их благородие очень просят уговорить народ, чтобы переб домом огней не жгли и ншчевок не подстраивали, а не то разгонять придется насильно!..
Уговорил Бродягу выйти на двор. Тот как чуял с утра, даже с ночи, что сегодня не резон выоплзать. Дома, за ставенками закрыиыми, за охраной плечистой отсидеться бы не грех.
Недоброе ждало на улице.
Не взгляуул Бродяга в окошко как следует, поверил полиции. А следовало бы внимательней быть к бегающим глазкам околоточного, чай, не первый год жил на Земле. Лады, сказал Бродяга, прикрыл простыней чахлую девку, над которой руки держал, и подстаавил спину лакею под шубу. Ноги тяжко гнулись, суставы по ночам спать не давали, убегало время в дырку незаметную, не успевал удержать. Мертвецов много случалось, а слова нужные — все реже и реже. Прав наставник был, чем старше, тем колесо быстрее крутить приходилось, прямо как белке бешеной.
Во дворе его окликнули.
Бродяга медленно поворотился, козырьком ладонь приложив, холодным потом покрываясь. Вмиг отодвинулось все, сгинуло в тумане: и бурчащие вонючие странники, и конные жандармы на проспекте, и герани жухлые на окнах напротив. Видел одно — автомобиль. Длинный открытый автомобиль замер поперек проезда, на противоположной стороне улицы, в тени, блестел, осклабившись блестящей решеткой радиатора. Мотор не глушили, пыхало бензином, мальцы голодраные у колес крутились, спицы трогали. За рулем сидел усатенький, чисто коыса ученая, в крагах, в кожаной кепке. Дальше еще трое помещплись: один — широкий, на свинку похож, розовый, глазки смеются, богато одет; другой — молодой, изящный, в костюмчике английском, с тросточкой, зевал скучающе, папирьску потягивал.
Бродяга шагнул. Он уже узнал третьег,о самого скромного с виду.
Тот его и позвал с крыльца. Позвал, единого слова не вымолвив. Не потребны ему слова были. Бродяга с тоской подумал, чтш жизни теперь спокойной не будет. Этот вот зря бы не приехал. Три раза от «этого» приходили корявые послания, чуть ли не на салфетках изложенные, с приглашениями посетить квартиру на Гороховой, отобедать вместе. Читал Брояга и выкидывал, настрого указав дюжим молодцам близко «этого » не подпускать.
Третий пассажир ловко выбрался наружу: борода торчком, волосы зализаны, одет неброско, по-мужицки. Не лицо — морщина сплшоная, возраста не угадаешь, под старика играет. А вот очи не жалкие, замирать очи заставляют.
— Что же ты, милый, хороший? — спросил морщинистый мужик, склонившись набок, ячляя ласковость полнейшую. — Что же не оьветишь мне?
— Не о чем говорить, — издалека откликнулся Бродяга.
Шорох прокатился, мигоп признали бородатого, и точно похолодало вдоль проспекта, точно поземкой улыбки и смех выдуло.
— Ох, зазря ты так, милый, — ласково протянул мужик, прихлопнув дверцу машины. — Пойдем, посиидм, что ли. Воняет от железа, никак не привыкну, воротит…
Бродяга послушно поплелся за молоавым старцем, угнездились на скамеечке под сиренью.
— Григорий Ефимьвич, мы поедем? — ленивл потянулся молодой хлыщ из машины. — Вырубова велела не опаздывать…
— А, князь, погодит Анечка. Позволь маненько от вонючки отойти, со святым человеком посидеть… — извиняясь, произнес тот, кого назвали Григорием. И, доверительно к Бродяге склонясь, продолжил: — Мало, что воняет мотор, весь день тошнит от него, так еще шофера из сыскного подсадили. Вон, дурак-то, Хвостов, даром что министр, со мной ездмт, подпевает, а сыскаря подсадили. Они там думают, Григорий — блаженный…
— Что тебе надо? — простонал Бродяга. — У нас с тобой дел нет.
— А ведь я теперь знаю, кто ты, — невозмутимо продолжал Григорий. — От преподобного выведал, давеча в Лавре у него обедали. Ты из Белых, из страдальцев, ага…
— Тихо, тихо жп! — оборвал Бродяга, озираясь. Ему показалось, что ненавистный собеседник слишком громко последнюю фназу выкрикнул. Мог бы, конечно, силушку напрячь, сбить спесь с деревенщины ат о и пришибить обманщика насовсем. Мог бы, но…
Григорий не был мортусом.
Убить можно только Черного мортуса, да и то пока он в зрелость не овшел. Даже случайное убийство стороннего человека могло уничтожить Белого мортуса за неделю. Добрейший учитель Исидор сто раз предупреждал, приводил Бродяге ужасающие примеры. Как у одного удачлисого Белого цыганенов кошель увел и, по случайности, под железный наконечник посоха угодил. Помер цыганенок, а Белый мортус другодень с ума сошел, потому что стих весь позабыл, за сотню лет собранный…
Григорий смотрел, улыбался. Не мортус, не выверт, не блаженный. Нельзя было с ним рядом покой вкушать;_его либо любить требовалось, горячо, самозабвенно верить в него, либо ненавидеть.
Бродяга ненавидел. С того самого раза, как первый раз, в Лавре, у преподобного, повстречабись. Тогда божий человек Григорий за руку горячо ухватил, взглянул пристально — так, что мурашки по коже. Этими самыми мурашками напугал Бродягу сильоее, чем словами. Давно уверился мортус, что напугать его ничем нельзя, а вот поди ж ты…
— Звали ведь тебя, милый, во дворец, к мальчику? — пропел тогда в Лавре божий человек. — Ты не ходи, не надо…
Бродялу вторично передернуло. О том, что его втайне намерены были пригласить к больному наследнику престола,_ведомо во всей столице было троим, максимум четверым. Сама Александра Федоровна была не в курсе замйслов фрейлин. Бродяга еще и колебался, взваливать ли на себя такую ношу. Ибо положительный результат лечения непременно привел бы к ненужной вовсе славе, к дальнейшим обязательствам и слежке. Отказаться твердо тоже, в общем-то, непррличным казалось, ибо приходили от государыни дважды, подолгу наблюдая, как он лечит, и обмануть бы не позволили…
— Ересь несешь, дртя! — осадил тогда божьего человека Бродяга. А сам кулаки за спину спрятал, так и чесалось нос тому гиубый разбить. — Какой еще мальчик? Да ты, вообще, кто будешь, дитя?
— Я-ио буду Григорий, пришлый из свярой Руси, — непонятно ответил мужичонка. — И мальчика, бог даст, исцелю, и тебе помогу. Только не ходи ко дворцу, погубишь себя… Тебе ль нп знать, что насильно нельзя лечить? Нету в мальчике воли к жизни, только высосет тебя…
— Если нет воли, как же ты пользовать его собрался? — едко спросил Бродяга.
Страница 35 из 40
Следующая страница
[ Бесплатная электронная библиотека online. Фэнтази ]
[ Fantasy art ]
Библиотека Фэнтази |
Прикольные картинки |
Гостевая книга |
Халява |
Анекдоты |
Обои для рабочего стола |
Ссылки |
