Энн Райс - Мемнох-дьявол (Хроники вампиров — 5)

Я не ответил.
«Я с тобой терпелив», — молвил Он.
«Да, так и есть, но Ты ошибаешься и в этом. Ты тоже не прав, ибо будешь бесконечно слушать хвалебные гимны в Твою честь, Господи! Эти души придут к Тебе и будут петь гимны».
«Мне не нужно гимнов, Мемнох», — молвил Он.
«Тогда зачем мы поем?»
«Из всех Моих ангелов ты единственный обвиняешь Меня! Не веришь в Меня. Эти души, что ты привел из преисподней, верят в Меня, а ты нет! Таков был твой критерий их отбора! Чтобы они верили в премудрость Господа».
Невозможно было заставить меня молчать:
«Когда я был из плоти и крови, я узнал нечто, подтверждающее все, о чем я подозревал раньше и что видел с тех пор. Что же мне делать, Господи? Лгать Тебе? Произносить вслух заведомо лживые слова? Господи, Ты дал человечеству нечто такое, чего Сам не в силах полностью постичь! И другого объяснения быть не может, ибо если оно найдется, то, значит, не существует природы и законов».
«Уйди с глаз Моих, Мемнох. Сойди на землю, оставь Меня и смешайся с небытием, слышишь?» «Испытай это, Господи! Стань плотью и кровью, как это сделал я. Ты, которому все подвластно, облекись в плоть…» «Молчи, Мемнох!»
«Если Ты не смеешь сделать этого, если недостойно Создателя постичь каждую частицу созданного Им мироздания, тогда вели умолкнуть всем гимнам ангелов и людей! Вели им умолкнуть, раз уж Ты говоришь, что они Тебе не нужны, и посмотри тогда, что для Тебя значит Твое творение!» «Я изгоняю тебя, Мемнох!» — провозгласил Он, и через мгновение вновь возникли вокруг меня все небеса, все Божий сыновья, и вместе с ними миллионы спасенных душ, а передо мной оказались Михаил и Рафаил, в ужасе наблюдавшие, как меня с силой выносит назад из врат прямо в крутящийся вихрь.
«Ты жесток к Своим созданиям, Господи! — прокричал я изо всех сил сквозь оглушительные звуки горестных песнопений. — Те мужчины и женщины, созданные по Твоему образу и подобию, вправе презирать Тебя, ибо девяти десятым из них было бы лучше вовсе не рождаться на свет!» Мемнох замолчал.
Он чуть нахмурился, отчего на лбу его пролегла небольшая симметричная складка, и наклонил голову, будто прислушиваясь к чему то. Потом медленно повернулся ко мне.
Я выдержал его взгляд.
— Это именно то, что ты сделал бы, не так ли? — спросил он.
— Да поможет мне Бог, — сказал я, — право, не знаю.
Пейзаж менялся. Пока мы смотрели друг на друга, мир вокруг нас наполнялся новыми звуками. Я понял, что поблизости находятся люди, мужчины со стадами коз и овец; на отдалении я заметил стены города, а повыше на холме — другое небольшое поселение. И в самом деле, мы в тот момент оказались в населенном мире, древнем, но не таким уж далеким от нашего собственного.
Я знал, что эти люди не видят и не слышат нас. Незачем мне было об этом говорить.
Мемнох все так же пристально смотрел на меня, будто спрашивая о чем то, а я не понимал о чем. Солнце немилосердно палило нас обоих. Я заметил, что мои ладони влажны от кровавого пота, и поднял руку, чтобы вытереть пот со лба. Мемнох был окутан каким то слабым мерцанием. Он продолжал пристально рассматривать меня.
— Что случилось? — спросил я. — Почему ты мне не скажешь? Что случилось? Почему не продолжаешь?
— Ты чертовски хорошо знаешь, что случилось, — сказал он. — Взгляни на свое одеяние. Оно больше подходит для пустыни. Я хочу, чтобы ты пошел туда, за те холмы… со мной.
Он встал, и я сразу же последовал за ним. Мы были в Святой земле, сомнений не оставалось. Мы проходили мимо дюжин и дюжин небольших групп людей — рыбаков вблизи небольшого городка, стоящего на кромке моря, других людей, ухаживающих за овцами или козами либо перегоняющих небольшие стада в сторону ближайших поселений или обнесенных стенами отгороженных участков земли.
Все выглядело явно знакомым. Раздражающе знакомым, не просто дежа вю или неким указанием на то, что ты жил здесь раньше. Знакомым так, будто было впаяно в мозг. И сейчас я могу припомнить все — даже обнаженного мужчину с кривыми ногами, опирающегося на палку и бессвязно говорящего что то, когда с невидящими глазами он проходил мимо нас.
За покрывающим все наносным слоем узнавались формы, стили, манера поведения, хорошо мне знакомые — из Писания, гравюр, иллюстраций и фильмов. Это была — во всем своем неприкрытом, сияющем торжестве — священная и притом знакомая местность.
Мы видели людей, стоящих возле пещер, в которых они жили высоко в горах. Другие сидели небольшими группами в тени рощ, беседуя или подремывая. От городов, обнесенных стенами, исходили отдаленные пульсации. Воздух был насыщен песком. Песок забивался в ноздри, прилипал к губам, волосам.
Мемнох был без крыльев. Его плащ, как и мой, покрывала грязь. Одежда наша, судя по легкости и тому, как она пропускала воздух, похоже, была из полотна. Длинные плащи отличались простым покроем. Кожа и телесные формы не изменились.
Небо было ярко голубым, и солнце изливало на меня свой ослепительный свет, как на любое другое существо этого мира. По временам делалось невыносимо от пота, который заливал мне глаза. И я вскользь подумал о том, как в любое другое время подивился бы на одно только солнце, на это чудо, отвергаемое Детьми Ночи, — но в то время я не вспомнил о нем ни разу, потому что для видевшего Божественный свет, солнце перестает быть светом.
Мы поднимались на скалистые уступы, взбираясь по крутым тропинкам и перелезая через камни и древесные стволы, и наконец внизу перед нами показалось обширное пространство горячего, безводного песка, медленно перемещающегося под дуновением заунывного ветра.
Мемнох остановился на самом краю пустыни. Теперь нам предстояло оставить скалистую, неуютную, но все таки почву и сойти на мягкий песок, по которому так тяжело ступать.
Мемнох зашагал первым. Немного поотстав, я вскоре догнал его. Он обхватил меня левой рукой, плотно прижав сильные пальцы к моему плечу. Я был этому очень рад, ибо испытывал вполне объяснимое мрачное предчувствие; в сущности, во мне нарастал ужас, подобного которому я не испытывал раньше.
— После того как Он изгнал меня, — молвил Мемнох, — я странствовал. — Глаза его были устремлены на пустыню и на то, что казалось бесплодными, сверкающими на солнце скалами в отдалении, враждебными, как сама пустыня. — Я бродил путями, которыми часто странствовал и ты, Лестат. Бескрылый, с разбитым сердцем, уныло проходил я по земным городам и странам, по континентам и пустыням. Как нибудь я расскажу тебе все об этом, если пожелаешь. Сейчас это не важно.
Дай скажу лишь о том, что важно: я не осмеливался стать видимым или объявить о себе всем людям. Я скрывался среди них — незримый, — не решаясь воплотиться из страха вызвать гнев Господа и опасаясь под любой личиной присоединиться к борьбе людей — как из страха перед Богом, так и из опасений за то возможное зло, которое могу принести людям. По этим же причинам я не вернулся в преисподнюю.
Лишь один Бог мог освободить эти души. Какую надежду мог дать им я?
Но я видел преисподнюю, видел ее необъятность и ощущал боль пребывающих там душ. Я дивился новым замысловатым, постоянно меняющимся поводам для смятения, придуманным смертными, когда они отвергали одно за другим — веру ли, секту ли, символ веры ли — во имя того жалкого предела мрака.
Однажды меня осенила самодовольная мысль: а если я все таки проникну в преисподнюю и попробую настолько умело настроить души, что они сами со временем смогут изменить это место, сотворить в формах, вдохновленных надеждой, а не безнадежностью. Чтобы преисподняя превратилась в некое подобие сада. Несомненно, на подобную мысль меня вдохновили действия тех избранных миллионов, которые, будучи взяты на небеса, изменили свою часть сего обиталища. А с другой стороны, вдруг это мне не удастся и хаос лишь усугубится? В общем, я не посмел. Я не посмел этого сделать из страха перед Богом и боязни, что не сумею осуществить такую мечту.
Во время странствий я размышлял о многих вещах, но не изменил своих взглядов на то, во что верил, чувствовал или о чем говорил Господу. В частых своих мольбах я постоянно твердил Ему, продолжавшему пребывать в молчании, что не перестаю считать, будто Он покинул свое лучшее творение. А когда уставал, я пел Ему гимны. Или молчал. Смотрел, слушал… наблюдал….
Мемнох, страж и хранитель, падший ангел.
Я еще не догадывался, что мой спор со Всемогущим Господом только начинается. Но в какой то момент я оказался на пути к тем самым долинам, которые впервые посетил во времена оны, и где были возведены первые города людей.
Эти места были для меня землей начинаний, ибо, хотя великие народы возникли из множества наций, именно здесь возлег я с дщерями человеческими и узнал о плоти нечто такое, о чем не могу забыть, и чего не ведает сам Господь.
И вот, попав в эти края, я отправился в Иерусалим, который, кстати, находится в шести или семи милях к западу от места, где мы стоим.
Я сразу же узнал время — землей этой управляли римляне, и иудеи страдали от долгого ужасного плена Племена, верящие в единого Бога, оказались теперь под властью политеистов, не воспринимающих их веру всерьез.
Да и сами монотеисты разделились на группы. Одни иудеи сделались непримиримыми фарисеями, другие — саддукеями, прочие искатели истины объединялись и уходили в пещеры, находящиеся по ту сторону холмов.
Главная особенность, делавшая это время для меня примечательным — то есть действительно выделяющим его из других эпох, — это могущество Римской империи, простершей свои границы дальше любой другой империи Запада, которую мне приходилось когда либо наблюдать. Правда, римляне почему то пребывали в неведении относительно Великой Китайской империи, словно та была в ином мире.
Но не только это притягивало меня сюда. Здесь я ощущал неявное присутствие чего то или кого то; казалось, этот кто то взывает ко мне чуть слышно, просит меня прийти, найти его, не успокаиваться в поиске. Возможно, это существо само ходит вокруг меня, искушая, как я искушал тебя. Не знаю.
Итак, я отправился в Иерусалим, прислушиваясь к людским разговорам.
Люди говорили о пророках и святых пустынниках, очищении и воле Господней. Люди спорили о законах. Они вели разговоры о священных книгах и святых традициях. Они говорили о людях, которые крестились в воде, с тем чтобы спастись в глазах Бога.
И еще они говорили о человеке, который принял крещение и после этого удалился в пустыню, ибо в тот миг, когда его коснулись иорданские воды, над ним разверзлись небеса, и стал виден Божественный свет.
Разумеется, по всей земле можно услышать подобные истории. И в этой не было ничего необычного, если не считать того, что меня она почему то заинтересовала. В моих скитаниях по этой стране меня словно бы кто то направлял, и вскоре путь мой уже лежал на восток от Иерусалима. Мои обостренные ангельские чувства говорили мне, что я нахожусь поблизости от чего то таинственного, чего то напоминающего о священном, что не всякому из людей было дано увидеть, и только ангел мог это разглядеть и понять. Разум мой спорил с чувствами, отвергал их, и все же я дальше и дальше углублялся в пустыню, бескрылый и невидимый в этом пекле.
Мемнох увлек меня за собой, и мы ступили на песок, к счастью оказавшийся не таким глубоким, как я себе представлял, но зато горячим и полным мелких камешков. Мы шли по каньонам, взбирались на откосы и наконец оказались в небольшой низине с высящейся грудой камней посередине. Эти камни, похоже, собраны были здесь неспроста, приносили их появлявшиеся здесь время от времени люди. Выбор этого места был столь же естественным, как и других мест, где мы раньше останавливались подолгу.
А камни были просто вехой в пустыне или, возможно, напоминанием о чем то.
Я был как на иголках от нетерпения услышать продолжение рассказа Мемноха. Моя тревога росла. Он замедлил шаг, пока мы не остановились неподалеку от этой небольшой груды камней.
— Все ближе и ближе подходил я, — говорил он, — к тем камням, что ты сейчас видишь, и своими ангельскими глазами, столь же зоркими, как твои, рассмотрел в отдалении одинокую человеческую фигуру. Но глаза мои говорили мне, что это не человек, что, напротив, это создание исполнено божественным пламенем.
Я не хотел верить этому и все же шел и шел дальше, не в силах остановиться. Затем я остановился — там примерно, где мы стоим сейчас, вперясь в фигуру, сидящую передо мной на камне и смотрящую на меня снизу вверх.
То был Господь! Сомнений не было. Он был облечен в плоть, с загорелой на солнце кожей, темноволосый, с темными глазами жителей пустыни, но это был Бог! Мой Бог!
И Он сидел там в телесной оболочке, глядя на меня человеческими глазами и одновременно глазами Бога, и я видел, что Он весь исполнен света и сокрыт от внешнего мира своей плотью, словно то была наипрочнейшая перегородка между небесами и землей.
Если и было что то ужаснее этого откровения, так это то, что Он смотрел на меня, знал меня и ожидал меня, и то, что при взгляде на Него я испытывал любовь.
Мы снова и снова пели песни любви. Неужели это та самая песнь, что предназначена для всего мироздания?
Я в ужасе смотрел на Его смертную плоть, Его опаленную солнцем кожу, ощущал Его жажду, пустоту в желудке, боль Его страдающих глаз и присутствие внутри Него Всемогущего Бога. И меня переполняла любовь.
«Итак, Мемнох, — молвил Он на человеческом языке человеческим голосом. — Я пришел».
Я упал перед Ним ниц. Это произошло инстинктивно. Я просто лежал там, протянув руку, чтобы прикоснуться к застежке на Его сандалии. Я вздохнул, и тело мое задрожало в предчувствии избавления от одиночества, приближения к Богу и удовлетворения от этого, и у меня легко полились слезы, оттого что я рядом с Ним и вижу Его, и я подивился, что бы это значило.
«Поднимись, иди — сядь поближе, — молвил Он. — Теперь я — человек и Я — Бог, но мне страшно». — Голос Его невыразимо волновал меня — человеческий голос, но при этом исполненный божественной мудрости. Он говорил на языке и с интонациями жителей Иерусалима.
«О Господь, что мне сделать, чтобы облегчить Твою боль? — сказал я, ибо боль Его была очевидна.. Я встал. — Что ты совершил и зачем?» «Я совершил именно то, на что ты меня толкал своими уговорами, Мемнох, — отвечал Он, и на лице Его заиграла самая сказочная и очаровательная из улыбок. — Я воплотился. Только сделал это лучше тебя. Я родился от смертной женщины, заронив в нее Свое семя, и в течение тридцати лет жил на этой земле ребенком, а потом мужчиной, по временам сомневаясь — нет, даже забывая и совершенно переставая верить, что я действительно Бог!» «Я вижу Тебя, я знаю Тебя. Ты — Владыка, Господь мой», — молвил я. Я был так поражен Его лицом; узнаванием Его под маской кожи, покрывающей кости Его черепа. В одно трепетное мгновение в точности припомнил я то чувство, когда уловил выражение Его лица в лучах света, а теперь увидел то же выражение на человеческом лице. Я опустился на колени.
«Ты — мой Бог», — молвил я.
«Я, Мемнох, позволил полностью вовлечь Себя в плотскую жизнь, чтобы узнать, что означает, как ты сказал, быть человеком, и узнать страдания людей, их страхи и желания, а также то, чему они могут научиться здесь или наверху. Я совершил то, что ты Мне велел, и сделал это лучше тебя, Мемнох. Я сделал это так, как должно Богу, доведя до крайности!» «Господи, мне невыносимо смотреть на Твои страдания, — быстро произнес я, не в силах оторвать от Него взгляд и грезя о воде и пище для Него. — Позволь мне отереть с Тебя пот. Позволь принести Тебе воды. Позволь сделать это в одно ангельское мгновение. Позволь мне утешить Тебя, умыть Тебя и облачить в пышное убранство, подобающее Богу на земле».
«Нет, — молвил Он. — В те дни, когда Я считал Себя безумным, когда знал, что сознательно пожертвовал Своим всеведением для того, чтобы страдать и познать ограничения, ты мог бы убедить Меня в том, что это правильный путь. Я ухватился бы за твое предложение сделать Меня Царем. Это могло стать способом обнаружить Себя перед ними. Но не теперь. Я знаю, кто Я и что Я, и знаю, что грядет. Ты прав, Мемнох, в преисподней есть души, готовые попасть на небеса, и Я Сам вознесу их туда. Я узнал то, чем ты Меня прельщал».
«Отче, ты голодаешь. Ты страдаешь от невыносимой жажды. Давай же обрати эти камни в хлеб Своим могуществом и вкуси от него. Или позволь мне принести Тебе еды».
«Послушай Меня в кои то веки! — произнес Он с улыбкой. — Перестань говорить о еде и питье. Кто здесь человек? Я! Ты, несносный противник, ты, любящий поспорить дьявол! Замолчи на минуту и послушай. Я облечен плотью. Помилосердствуй и дай Мне сказать. — Он рассмеялся; лицо Его было преисполнено доброты и сочувствия. — Ну же, облекись плотью вместе со Мной, — молвил Он. — Стань Моим братом, сядь подле Меня, сын Божий, и давай поговорим».
Я сразу сделал, как Он просил, бездумно создавая тело, похожее на то, что ты видишь сейчас, ибо для меня это столь же естественно, как думать. Облекая себя в такую же, что и сейчас, одежду, я вдруг осознал, что сижу на камне с Ним рядом. Я был больше Его и заранее не подумал о том, чтобы уменьшить свои пропорции, и тут же стал торопливо это проделывать, пока мы не стали мужчинами примерно одного роста. Во всем остальном я оставался ангелом, не испытывая голода, жажды или усталости. «Сколько времени Ты пребываешь в этой пустыне? — спросил я. — Люди в Иерусалиме говорят, около сорока дней».
«Примерно так и есть, — кивнув, отвечал Он. — А теперь Мне пора приниматься за пастырство, которое продлится три года. Я стану преподносить великие уроки, которые необходимо усвоить для того, чтобы быть допущенным на небеса: осознание мироздания и понимание его сознательного развертывания; признание его красоты и законов, что делает возможным принятие страдания и кажущейся несправедливости и всех проявлений муки; я пообещаю конечное торжество для тех, кто сможет достичь понимания, для тех, кто в состоянии предать свои души пониманию Бога и Его деяний. Так Я одарю мужчин и жен шин, и это, думаю, является в точности тем, чего ты от Меня добивался».
Я не осмелился ответить ему.
«Любить, Мемнох, Я научился любить их так, как ты о том говорил. Я научился любить и лелеять человека, как это делают мужчины и женщины, и Я возлежал с женщинами и познал тот экстаз, ту вспышку ликования, о которых ты говорил столь красноречиво, когда Я не мог даже помыслить о том, что Мне захочется такой малости.
Я стану говорить о любви больше, чем о любом другом предмете. Я скажу вещи, которые люди могут переиначить и неправильно понять. Но любовь будет главным их смыслом. Ты убедил Меня, и Я убедил Себя, что именно она возвышает человека над животными, хотя люди — это тоже животные».
«Ты намерен оставить им специальное руководство о том, как любить? И как остановить войну и сойтись вместе в одной форме поклонения…» «Нет, вовсе нет. Это было бы абсурдным вмешательством и нарушило бы всю величественную систему, которую Я привел в движение. Это остановило бы динамику разворачивания вселенной.
Мемнох, для Меня мы, человеческие существа, все еще часть природы, как Я говорил, только люди лучше животных. Все дело в степени. Да, люди протестуют против страдания и отдают себе отчет в том, что страдают, но в каком то смысле ведут себя в точности как низшие животные, то есть страдание улучшает их и подталкивает вперед на пути эволюции. Они достаточно сообразительны, чтобы понять его значимость, в то время как животные лишь учатся инстинктивно избегать страдания. В сущности, человек может улучшиться за время одной жизни путем страдания. Но он все же часть природы. Мир будет развиваться, как и всегда, исполненный неожиданностей. Одни из этих сюрпризов будут ужасными, другие — чудесными, а иные — прекрасными. Но известно наверняка, что мир будет продолжать развиваться, и мироздание будет продолжать разворачиваться».
«Да, мой Господь, — сказал я, — но все же страдание — это зло».
«Чему Я учил тебя, Мемнох, когда ты впервые пришел ко Мне, говоря, что разложение — это плохо, смерть — плохо? Разве ты не ощущаешь величия в человеческих страданиях?» «Нет, — отвечал я. — Я вижу гибель надежды, гибель любви, семьи; потерю душевного равновесия; я вижу невыносимую боль; я вижу человека, согнувшегося под этой ношей, отравленного горечью и ненавистью».
«Ты воспринимаешь недостаточно глубоко, Мемнох. Ты всего лишь ангел. Ты отказываешься понимать природу, и таков твой путь с самого начала.
Я привнесу в природу Свой свет через плоть, и будет это длиться три года. Я научу людей наимудрейшим вещам, которые узнаю и смогу высказать, обретаясь в этом теле, созданном из плоти и крови, и имея мозг; а затем Я умру».
«Умрешь? Как это? Что ты имеешь в виду под смертью? Твоя душа покинет…» — Я в нерешительности замолчал.
Он улыбнулся.
«У Тебя все таки есть душа, Господи? То есть Ты мой Господь в облике сына человеческого, и свет заполняет каждую частичку Тебя, но Ты… у Тебя ведь нет души, верно? У Тебя нет человеческой души!» «Мемнох, эти различия не имеют значения. Я Бог Воплощенный. Как может у Меня быть человеческая душа? Важно то, что Я останусь в этом теле, когда его терзают и убивают; и Моя смерть будет доказательством Моей любви к тем, кого Я создал и кому позволил так много страдать. Я разделю их боль и узнаю их боль».
«Пожалуйста, Господи, прости меня, но что то мне кажется неверным в самой идее».
И снова Ему показалось это забавным. Его темные глаза заискрились сочувствующим молчаливым весельем.
«Неверным? Что неверно, Мемнох, — то, что Я приму форму умирающего бога природы, которого мужчины и женщины воображали себе и о котором мечтали и пели с незапамятных времен, умирающего бога, символизирующего природный цикл, в котором все, что рождается, должно умереть.
Я умру и потом воскресну из мертвых, подобно тому, как тот бог воскресает в любом мифе всех народов мира о вечном приходе весны после зимы. Я стану богом поверженным и богом восставшим, только здесь это произойдет непосредственно в Иерусалиме, а не во время специального ритуала с человеческими исполнителями. Сам Сын Божий инсценирует эти мифы. Я решил освятить эти легенды Своей настоящей смертью.
Я восстану из гроба. Мое воскресение подтвердит вечный приход весны после зимы. Оно подтвердит то, что все в природе подвержено изменениям.
Мемнох, Меня будут помнить именно благодаря Моей смерти. Смерти! Она будет ужасной. Меня запомнят не из за Моего воскресения — ибо это нечто такое, чего многие просто никогда не увидят и во что не поверят. Но Моя смерть — да, Моя смерть станет веским подтверждением правоты мифов, и она явится жертвой со стороны Бога во имя познания Его Творения. Это именно то, о чем ты Меня просил».
«Нет, нет, погоди, Господи, здесь что то не так!» «Ты всегда забываешься и забываешь, с кем разговариваешь, — мягко произнес Он, а я, глядя на Него, по прежнему был зачарован этой смесью человеческого и божеского, потрясен Его красотой и божественностью, снова и снова охваченный собственным предчувствием, что все неправильно. — Мемнох, Я только что поведал тебе то, чего не знает никто, кроме Меня, — молвил Он. — Не говори со Мной так, будто Я не прав. Не трать понапрасну мгновения, проведенные с Сыном Божиим! Разве не можешь ты ничему научиться у Меня, облеченного плотью, как учился у людей из плоти и крови? Разве Мне не о чем поведать тебе, возлюбленный мой архангел? Почему ты сидишь здесь и допрашиваешь Меня? Что могло бы означать твое слово «неверно«?» «Не знаю, Господи, не знаю, как Тебе и ответить. Не могу подобрать слов. Знаю просто, что ничего не получится. Прежде всего, кто будет мучить и убивать Тебя?» «Жители Иерусалима, — ответил Он. — Мне удастся вызвать всеобщее раздражение — и косных иудеев, и бессердечных римлян; каждый будет раздосадован пронзительным посланием чистой любви и тем, что любовь требует от человека. Я выкажу презрение к обычаям других людей, к их ритуалам и законам. И попаду в машину их правосудия.
Я буду осужден за богохульство, когда стану говорить о Своем божественном происхождении, о том, что я Сын Божий, Бог Воплощенный., и за самую Свою миссию. Я претерплю такие муки, что этого никогда не забудут; Моя смерть через распятие тоже не будет забыта».
«Распятие? Владыка, видел ли ты людей, умирающих от этого? Ты знаешь, как они страдают? Их пригвождают к деревянному кресту, и они задыхаются, вися в таком положении, слабеют, не в состоянии приподнять вес своего тела на пригвожденных стопах, и в конце концов погибают от удушья — в крови и боли».
«Разумеется, видел. Это обычная форма казни. Отвратительно и вполне в духе людей».
«О нет, нет! — воскликнул я. — Этою не должно произойти. Ты же не собираешься завершить свое учение столь явным провалом и жестокой казнью, от которой погибнешь?» «Это не провал, — сказал он. — Мемнох, Я стану мучеником идеи, которую несу людям! Невинный агнец приносился в жертву доброму Богу еще на заре истории человечества! Люди бессознательно жертвуют Богу самое дорогое, чтобы показать свою любовь. Кому, как не тебе, тайно наблюдавшему за их алтарями, слушавшему их молитвы и склонявшему Меня к тому же, известно это лучше других? У них жертва и любовь связаны воедино».
«Господи, они жертвуют из страха! Это не имеет ничего общего с любовью к Богу, так ведь? А сами их жертвы? Дети, приносимые в жертву Ваалу, и сотни иных отвратительных ритуалов по всему миру. Они делают это из страха! Зачем бы любовь потребовала жертв?» Я зажал рот ладонями. Я был не в состоянии доказывать дальше. Меня объял ужас. Мне не удавалось вытянуть нить этого ужаса из всего удушающего полотна. Потом я заговорил, рассуждая вслух:
«Это все неправильно, Господи. Уже одно то, что Бог должен так низко пасть, будучи в человеческом обличье, само по себе неслыханно; но то, что людям будет позволено учинить над Богом такое. Но будут ли они знать, что делают, что Ты — Бог? Я думаю, это невозможно… Господи, все это произойдет в смятении и непонимании. И повлечет за собой хаос, Владыка! Мрак!» «Естественно, — молвил Он. — Кто в здравом уме стал бы распинать Сына Божьего?» «В таком случае, что же это означает?» «Мемнох, это означает, что Я предам Себя людям во имя любви тех, кого сотворил. Я воплощен, Мемнох. Я воплощен уже тридцать лет».
«Умереть вот так — это неправильно, Господи. Это гнусное убийство. Отче, это чудовищная кровавая жертва, которую Ты вознамерился принести человеческой расе! И Ты еще говоришь, они запомнят Тебя за это? Запомнят более чем после воскресения из мертвых, когда Божественный свет изойдет из Твоего человеческого тела, заставив Твои страдания сойти на нет?» «Свет не изойдет из этого тела, — молвил Он. — Это тело умрет. Я познаю смерть. Я сойду в ад и останусь там на три дня с теми, кто умер, а потом вернусь в это тело и воскресну из мертвых. Да, они запомнят именно Мою смерть, ибо как смогу Я воскреснуть, не умерев?» «Не делай ни того ни другого, — взмолился я. — Правда, умоляю Тебя. Не приноси Себя в жертву. Не окунайся в их самые вопиющие кровавые ритуалы. Господи, Ты когда нибудь приближался к смраду их жертвенных алтарей? Да, я просил Тебя прислушаться к их молитвам, но никоим образом не подразумевал, что Ты опустишься со своих высот, чтобы вдыхать зловоние крови и плоти мертвых животных или видеть немой страх в их глазах, когда животным перерезают глотку! Ты видел когда нибудь младенцев, которых бросают на растерзание огненному богу Ваалу?» «Мемнох, это путь к Богу, избранный самим человеком. По всему свету в мифах поется одна и та же песнь».
«Да, но это потому, что Ты никогда не вмешиваешься, чтобы прервать ее, Ты позволяешь этому совершаться, Ты позволяешь человечеству развиваться, и они в ужасе оглядываются назад на своих животных предков, и они видят, что смертны, и стремятся умилостивить бога, который обрекает их на все это. Господи, они ищут смысл, но находят в этом одно бессмыслие».
Он посмотрел на меня, как на сумасшедшего, и какое то время молчал.
«Ты меня разочаровываешь, — молвил Он затем тихо и кротко. — Ты ранишь Меня, Мемнох, ты ранишь Мое человеческое сердце». — Он протянул вперед руки и прикоснулся загрубевшими ладонями к моему лицу. То были руки человека, немало поработавшего в этом мире, потрудившегося, как никогда не трудился я во время своего краткого визита на землю.
Я закрыл глаза, я молчал. Но что то на меня нашло! Откровение, прозрение, неожиданное осознание таящейся во всем этом ошибки, но как мог я аргументировать свою мысль? И мог ли я вообще говорить?
Я снова открыл глаза, не высвобождая своих рук от Его и чувствуя мозоли на Его пальцах. Я глядел в Его изможденное лицо. Как же Он голодал, как страдал в этой пустыне и как трудился все эти тридцать лет! О нет, это было несправедливо!
«Что, мой архангел, что несправедливо?» — вопрошал Он меня с бесконечным терпением и человеческой тревогой.
«Господи, они выбирают эти сопряженные со страданием ритуалы, потому что не могут избежать страдания в материальном мире. Материальный мир необходимо преодолеть! Почему должен кто то испытывать те же страдания, что и человек? Господи, их души являются в преисподнюю изуродованными, перекрученными от боли, черными, как пепел из горнила потерь, несчастий и насилия, кои им пришлось испытать. Страдание — вот зло в этом мире. Страдание — это смерть и разложение. Это ужасно, Господи. Ты не можешь думать, что подобные страдания для кого то благо. Эти муки, эта невыразимая способность истекать кровью и познать боль и истребление — они должны быть преодолены в этом мире, если человек хочет приблизиться к Богу!» Он не ответил мне, а лишь опустил руки.
«Мой ангел, — молвил Он наконец, — ты вызываешь во Мне еще большую симпатию сейчас, когда у Меня в груди бьется человеческое сердце. Как ты наивен! Как далек ты от понимания материального мироздания».
«Но ведь именно я уговорил Тебя сойти вниз! Почему ж я далек? Я — ангел хранитель! Я вижу то, на что другие ангелы не осмеливаются даже взглянуть из страха, что разрыдаются, и это вызовет у Тебя гнев».
«Мемнох, просто напросто ты не понимаешь, что такое плоть. Эта концепция чересчур сложна для тебя. Что, по твоему, сделало твои души в преисподней совершенными? Разве не страдание? Да, они, возможно, являются туда исковерканными и испепеленными, если на земле на их долю достались одни страдания, и некоторые их них могут разочароваться и исчезнуть. Но ведь кто то из них, даже будучи в преисподней, просветляется и очищается.
Мемнох, жизнь и смерть — это составляющие цикла, а страдания — его побочный продукт. И человеческая способность познать страдания никого не минует! То, что просветленные души, коих ты вывел из преисподней, познали их, то, что они научились принимать красоту мира во всех ее проявлениях, сделало их достойными пройти через небесные врата!» «Нет, Отче, это неверно! — сказал я. — Ты понял неправильно. О, я понимаю, что произошло».
«Понимаешь? Что ты пытаешься втолковать Мне? То, что Господь Вседержитель, проведя тридцать лет в человеческом обличье, не постиг правды?» «Именно так! Все это время Ты помнил, что являешься Богом. Ты упоминал моменты, когда Тебе казалось, что Ты сошел с ума или все позабыл, но то были мгновения! Краткие мгновения! И теперь, когда Ты замышляешь собственную смерть, Ты знаешь, кто Ты, и Ты этого не забудешь, верно?» «Нет конечно. Мне надлежит быть воплощенным Сыном Божьим, чтобы выполнить Свое пастырство, исполнить Свои чудеса. Суть в этом».
«В таком случае, Господи, Ты не ведаешь, что означает быть во плоти!» «Как смеешь ты полагать, будто это тебе известно, Мемнох?» «Когда Ты оставил меня в этом плотском обличье, когда низверг меня к дщерям человеческим, чтобы они исцелили меня и позаботились обо мне, в те ранние времена на этой самой земле, мне не было обещано, что меня возьмут обратно на небеса Господи, Ты ведешь нечестную игру в этом эксперименте. Ты с самого начала знал, что вернешься назад, что снова станешь Богом!» «Но кто лучше Меня поймет, что чувствует эта плоть?!» — вопрошал Он.
«Любой смертный, висящий сейчас на кресте на Голгофе за стенами Иерусалима, поймет лучше Тебя!» — отвечал я.
Его глаза расширились при взгляде на меня. Но Он не стал бросать мне вызов. Его молчание тревожило меня. И опять меня поразила мощь выражения Его лица, сияние божества в человеке, что призывало ангела во мне просто замолчать и пасть к Его ногам. Но я не стал этого делать!
«Господи, когда я сошел в преисподнюю, — молвил я, — то не знал, вернусь ли когда нибудь на небеса. Понимаешь? Никто не давал мне обещания, что мне позволят вернуться на небеса, разве не так? Меня учили страдания и мрак, ибо я рисковал тем, что никогда не преодолею их. Разве не видишь?» Он долго обдумывал мои слова, потом печально покачал головой:
«Мемнох, ну как ты не можешь понять! Когда же человечество ближе всего к Богу, если не в минуты страдания ради любви друг к другу, те минуты, когда один человек умирает во имя жизни другого, когда люди движутся к смерти ради защиты оставшихся позади или зашиты той правды о жизни, коей научило их мироздание?» «Но миру не нужно всего этого, Господи! Нет, нет и нет. Миру не нужны кровь, страдания, войны. Не это учит людей любви! Людей учат теплота и привязанность друг к другу, любовь к детям, любовь в объятиях возлюбленных, способность понимать страдания других людей и желание защитить их, подняться над дикостью, образовав семью ли, клан ли, племя ли, что означает покой и безопасность для всех!» Надолго воцарилось молчание. А потом Он лукаво рассмеялся.
«Мемнох, ангел мой. То, что ты узнал о жизни, ты узнал в постели».
Я ответил не сразу. Его комментарий был, разумеется, пропитан презрением и иронией. Потом я заговорил:
«Это правда, Господи. Но страдания людей столь ужасны, несправедливость столь пагубна для их душевного равновесия, что все это может свести на нет усвоенные в постели уроки, как бы великолепны они ни были!» «О о, но когда любовь приходит через страдание, Мемнох, она приобретает силу, которую никогда не придаст ей неискушенность».

Страница 26 из 34 Следующая страница

Библиотека Фэнтази | Прикольные картинки | Гостевая книга | Халява | Анекдоты | Обои для рабочего стола | Ссылки |